Отель "Гонолулу" - Пол Теру

Порой к нам заглядывали старые друзья жены. Они заигрывали с Роз, и она покупалась на их небрежные, преувеличенные изъявления чувств, шум и крики, безответственные обещания. Ей сулили всего-навсего грошовое лакомство, но беда в том, что Роз верила всему. Милочка смеялась над ней — надо же, какая наивная! — но была к ней добра на наш островной лад. Роз выводила ее из себя своей болтливостью, проявления живого ума казались ей фокусами, клоунадой, но великодушная, необразованная, уверенная в себе мать прощала дочери избыточную «телигентность».

Я застал Роз за чтением «Адвертайзера».

— Он все еще в больнице, — сказала она.

«Заводить в твоем возрасте ребенка — все равно что ссуду на тридцать лет брать», — говаривал Бадди. Ох, как он был не прав!

Я любил Милочку за силу духа, за доброту и красоту — одинокие мужчины в ресторане оглядывались на нее и глотали слюнки. Она всегда пробуждала во мне желание. Но общаться я предпочитал с дочерью.

Отель похож на оранжерею: мы жили точно под стеклом, всегда на виду друг у друга. Порой я натыкался в холле на Милочку, превесело болтавшую с незнакомым мне мужчиной. Сразу угадывая прежних ее возлюбленных, я содрогался: волосатые, с татуировками, видневшимися из-под коротких рукавов футболок, с серьгами в ушах, невероятно молодые, говорившие на своем особом жаргоне. Но рядом со мной стояла Роз, ей эти дружелюбные люди нравились, и что я мог поделать?

— Тоже мне тип, — сказала Милочка со смехом, когда очередной юнец вышел, наконец, из холла гостиницы и оседлал свой мотоцикл. — Только и знает, что ездить на пляж и попивать пиво на песочке.

И тут меня осенила догадка: проведя девять лет на Гавайях, я тоже обзавелся татуировками и серьгой в ухе и полюбил распивать пиво на пляже. Я уходил на пляж, чтобы укрыться от всех. Бывший приятель Милочки (звали его Райан) вел себя точно так же.

Это открытие шокировало меня, но могло ли быть иначе: я искал на Гавайях убежища и пытался построить новую жизнь на песке, однако, женившись на местной женщине, почему-то уподобился всем ее бывшим бойфрендам и начал гадать, не превращусь ли со временем в бывшего мужа.

Милочка вела себя так бесхитростно, так по-детски уклонялась от сложного разговора, что я не мог выведать ее тайны, если они у нее были. Бадди говорил, что в отеле секретов нет, и это казалось правдой. Милочка умела быть счастливой, и она знала (только я не собирался допытываться, как она приобрела это знание): чтобы в мужчине не погас интерес, от женщины требуется и активность, и покорность в сексе. Это много значило.

— Люди посылают ему письма и открытки, — сказала Роз. — Его дочку зовут Бритни. У нас в классе тоже есть Бритни.

— О чем это она? — удивилась Милочка.

По вечерам Роз просила меня плотно подоткнуть одеяло. Мы вместе молились о человеке, на которого обрушился песок.

Милочка безучастно улыбалась. Она не понимала Роз. Она умела справляться с ребенком, но, стоило этому ребенку обнаружить свой ум, одаренность, Милочка только смеялась, словно дочка забавы ради перешла на вымышленный язык.

На некоторых растениях в кадках на веранде съежились листья. Милочка сказала, это какая-то инфекция, которую разносит белая мушка.

— Похоже на крысиный укус, — с удивительной наблюдательностью отметила Роз.

— Крысы не едят листья, — ответила ее педантичная мать.

Растение, которое Милочка именовала баньяном, Роз называла фикусом, потому что так называл его я.

— Фикус-покус, — приплясывала она.

— Что мне с ней делать? — жаловалась Милочка.

Я-то знал, что делать с дочкой: отправить ее пораньше в школу Пунаху, приучить к книгам и играм, болтать с ней, слушать ее.

Роз забавлялась со старыми песочными часами (по таким замечают время, когда варят яйца). Я купил их именно для этого: пусть снова и снова переворачивает часы, любуясь, как песок пересыпается из верхней половины в нижнюю.

— Писает песочком, — приговаривала Роз.

— Следи за языком! Надо говорить пи-пи! — поправляла ее Милочка.

Но, по-моему, это было ничуть не хуже «крысиного укуса».

— Песок — это время, — сказала Роз.

На следующий день Милочка спросила неизвестно почему притихшую и задумчивую Роз, что случилось.

— У меня голубой период, — ответила Роз, побывавшая накануне вместе со мной в галерее Академии искусств на выставке Пикассо[71].

Милочка хихикнула, не поняв, о чем идет речь.

— Почему она не играет в песочке, как все дети?

Но Роз как раз играла с песком — только песок был другой и игра особая. Милочка, столь уверенная в себе, подавала дочери хороший пример.

Я поинтересовался насчет Джона Кеннеди-младшего — когда он прибудет? Милочка несчастным голосом ответила:

— Черт с ним! Ты слышал насчет Стивена Кинга?

— Знаменитости, знаменитости, — проворчал я.

— Его сбила машина, тяжелая травма. Он может остаться калекой.

Все эти подробности были прекрасно известны и мне.

— Какой роман Кинга ты читала? — попытался припомнить я.

— Я слушала, — она имела в виду аудиокнигу. — Я тебе рассказывала. Это про супермаркет вроде «Фудленда». Нашествие динозавров.

— Интересно, — протянул я. — Итак, грубая реальность в лице безответственного водителя на проселочной дороге штата Мэн смела все его инфантильные и нежизнеспособные фантазии.

— Какого хрена все это значит?

— Это значит, что все его ужастики не столь ужасны, как автомобильная авария, — пояснила Роз. — Верно, папочка?

Мы с Роз обсуждали все это недавно на пляже, угощаясь мороженым, как раз в тот день, когда мы видели жука, попавшегося в след ноги.

— Ты просто завидуешь Стиву, — попрекнула меня Милочка.

Может, и завидовал, ведь Милочка никогда не проносилась на роликовых коньках, слушая аудиозапись какой-нибудь моей книги.

— Я нисколько ему не завидую. Мрачный, гнетущий вымысел, чему тут завидовать? Наверное, для автора ужастиков будет благотворным напоминание о том, что такое настоящий ужас. Не пес, покусанный летучей мышью — воплощением дьявола и преследующий мать с сыном, не призраки, травящие писателя, запертого в полуразвалившемся старом отеле, не поджигательница, воспламеняющая взглядом, и не сумасшедшая школьница, одаренная ясновидением и решившая поквитаться с одноклассниками…

— Ты закончил?

— Нет, — сказал я. — Перелом ноги — вот настоящий ужас. Настоящий писатель мог бы напомнить ему об этом.

— Такой писатель, как ты?