Книги крови. I–III - Клайв Баркер

– В этом нет ничего удивительного. – Кут улыбнулся, давая Деклану возможность согласиться. Отчасти он хотел услышать, что с его миром все хорошо – даже если это и неправда.

Деклан помрачнел. Заверять было не в чем.

– А еще здесь был лес. Огромный. Дикая чаща. – В его взгляде снова появилось отчаяние? Или ностальгия? – Не просто какой-то тихий садик. Чащоба, в которой можно потерять и город, чащоба, полная чудовищ…

– Вы о волках? О медведях?

Деклан покачал головой.

– О существах, которые владели этой землей. До Христа. До завоевателей. Большинство погибли после разрушения естественной среды обитания – полагаю, они были слишком примитивны. Но сильны. Не так, как мы – не по-людски. Это что-то совершенно другое.

– Ну и что?

– Один из них дожил аж до пятнадцатого века. Есть табличка с записью о том, что его похоронили. Она на алтаре.

– На алтаре?

– Под тканью. Я обнаружил ее уже давно; никогда о ней не задумывался. До сегодняшнего дня. Сегодня я… попробовал до нее дотронуться.

Деклан вытянул кулак и разжал ладонь. Кожа пошла пузырями. Из мест, где она успела лопнуть, тек гной.

– Она не болит, – сказал он. – На самом деле, я ее почти не чувствую. Правда, работает как надо. Надо было догадаться.

Сперва Кут решил, что он лжет. Потом – что всему этому есть логическое объяснение. А потом вспомнил отцовскую присказку: «Логика – последнее спасение трусов».

Деклан вновь заговорил. На этот раз в его голосе звенело радостное волнение.

– Они звали его Мозготряс.

– Кого?

– Чудовище, которое они похоронили. Так написано в книгах по истории. Его звали Мозготряс, потому что его голова была огромной, как луна, и бледной, как сырой мозг. – Деклан не мог больше сдерживаться. Он улыбался.

– Он пожирал детей, – сказал он, сияя, словно младенец, которого сейчас поднесут к материнской груди.

Совершенные на ферме Николсонов зверства обнаружили только ранним субботним утром. Мик Глоссоп ехал в Лондон и выбрал дорогу, идущую мимо фермы («Не знаю, почему. Редко там езжу. Даже странно».), и пестрое стадо коров Николсонов с раздувшимся выменем толпилось у ограды. Их явно не доили последние сутки. Глоссоп остановил джип и зашел в их двор.

На теле Дэнни Николсона уже роились мухи, хотя солнце взошло не больше часа назад. От Амелии Николсон в доме остались только лоскуты платья и случайно отброшенная в сторону нога. Нетронутое тело Гвен Николсон лежало у подножия лестницы. На трупе не было следов насилия или травм.

К половине десятого Зил наводнили полицейские, на лицах всех прохожих на улице читался шок от произошедшего. Хотя слухи о состоянии тел разнились, не было никаких сомнений в жестокости совершенных убийств. Особенно ребенка – предположительно, расчлененного. Тело убийца Бог знает зачем забрал с собой.

Опергруппа устроила штаб в «Верзиле», пока остальные ходили от дома к дому, опрашивая каждого местного жителя. Поначалу что-то не сходилось. В окрестностях не появлялись незнакомцы; никто не замечал ни за кем из соседей, пусть даже те были браконьерами или бесчестными торговцами жильем, ничего подозрительного. И лишь пышногрудая Энид Блаттер с материнским беспокойством упомянула, что уже больше суток не видела Томаса Гарроу.

Его тело обнаружили там же, где оставил его убийца, – отвратительная находка после нескольких часов поисков. В его голове копошились черви, на ногах сидели чайки. В местах, где брюки задрались и открыли голени, мясо обклевали до костей. Когда его откопали, из его ушей хлынул наружу целый выводок личинок.

Этим вечером атмосфера в отеле царила мрачная. Детектив-сержант Гиссинг, направленный из Лондона для того, чтобы возглавить расследование, нашел отзывчивого слушателя в Роне Мильтоне. Он был рад побеседовать с собратом по городу, а Мильтон большую часть времени за прошедшие три часа следил за тем, чтобы на столе не кончались виски и вода.

– За двадцать лет службы, – повторял Гиссинг, – я ни разу не видел ничего подобного.

Что, по большому счету, было не совсем правдой. Добрые десять лет назад он нашел в камере хранения Юстонского вокзала чемодан со шлюхой (точнее, с тем, что от нее осталось). А еще наркоман, решивший загипнотизировать белого медведя в лондонском зоопарке, – вот было зрелище для зевак, когда они выловили его из бассейна. Стэнли Гиссинг всего насмотрелся…

– Но это… Никогда ничего подобного не видел, – настойчиво повторял он. – Аж блевать потянуло.

Рон не совсем понимал, почему слушает Гиссинга, – он просто убивал время. В молодости он был радикалом и никогда особенно не любил полицейских, так что теперь испытывал странное удовольствие от того, как этот самодовольный идиот выскакивает из штанов от возмущения.

– Он ебаный псих, – напирал Гиссинг, – можете мне поверить. Мы легко его накроем. Такой себя не контролирует. Не чешется скрывать улики, не заботится даже о том, выживет он или сдохнет. Господь мне свидетель, если человек способен разорвать на куски семилетнюю девочку, он на грани срыва. Вот увидите.

– Да?

– О да. Увидите, он будет вопить, как младенец, выйдет весь в крови, как со скотобойни, со слезами на глазах. Убожество.

– И вы его закроете.

– Как по щелчку, – ответил Гиссинг – и щелкнул пальцами. Он поднялся на ноги, его чуть повело. – Помяните мое слово, мы его поймаем. – Он посмотрел на часы, перевел взгляд на пустой стакан.

Рон не стал предлагать ему обновить.

– Что ж, – сказал Гиссинг, – пора возвращаться в город. Рапорт составлять. – Он, покачиваясь, пошел к выходу, оставив Мильтона платить по счету.

Мозготряс смотрел, как автомобиль Гиссинга ползет прочь от деревни по северной дороге, без особого успеха разрезая светом фар темноту ночи. Шум двигателя нервировал Мозготряса: машина как раз пыталась взобраться на вершину холма у фермы Николсонов. Она рычала и кашляла страшнее любой твари, которую ему приходилось видеть, однако человеческий самец каким-то образом ей управлял. Если он хотел отобрать у захватчиков свое королевство, то ему рано или поздно предстояло одолеть одну из этих тварей. Мозготряс прогнал прочь страх и приготовился к сражению.

Луна хищно оскалилась.

На заднем сидении автомобиля дремал Стэнли, и снились ему маленькие девочки. В его сновидениях эти очаровательные нимфетки карабкались по лестнице, пытаясь добраться до кроватки, а он стоял навытяжку за этой лестницей и смотрел, ловя иногда взглядом их слегка грязные трусики, пока девочки исчезали в небе. Частая его фантазия, но он никогда и никому о ней не рассказывал, даже если был пьян. Не то чтобы он стеснялся ее – он точно знал, что за многими его сослуживцами есть какой-то грешок, не лучше, а иногда и похуже, чем его. Но к своей фантазии он относился ревностно: она принадлежала ему, и он не собирался ни с кем ею делиться.