1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Пусть о другом не будет речи… Тоня силилась оградить их с Володей от всего остального мира, их своё — от чужого другого. Но ей говорить о своей любви — всё равно, что говорить о том, что солнце светит, а море — большое. Зачем? Это ведь так естественно!

Картина родилась вместо писем. Под серебром облаков в золотозвёздом небе белоснежные птицы осеняли крылами свадебный стол. Женихом сидел Маяковский — величественный, роскошный, в цилиндре и фраке. Справа от него, в подвенечном белом платье, — сияющая от счастья Тоня. Красивая, как никогда в жизни. Просто сказочная принцесса! Слева горой возвышался Бурлюк с сигарой в одной руке и лорнетом в другой. А множество гостей за столом — их друзья, знакомые, художники, поэты. Хлебников с виноватыми глазами. Северянин в лавровом венке. Шкловский, Пронин, Гумилёв с Ахматовой; блестящий коронками Мандельштам…

Гору яств на столе Тоня выписала в мельчайших деталях. Сколько раз она представляла себе, как друзья увидят эту картину и обязательно примутся вышучивать гастрономический разгул на их с Маяковским свадьбе! Время-то военное, несытое, а тут прямо Лукуллов пир… Сколько раз Тоня мечтала о долгожданном сборе и обязательном дурацком горько! за таким вот столом… Сколько раз видела себя невестой, сквозь дымку фаты говорящей фрачному Володе давным-давно решённое да…

Но теперь — всё. Тот, кто побеждал в десяти битвах из десяти, зашёл слишком далеко. Он остаётся под солнцем, а ей — счастливый путь. Смертельной игре в любовь настал конец.

Рама поддалась после нескольких рывков. С гулким звоном полопались весёлые подсолнухи на бумажных полосках. Серой лохматой змеёй выползла из щелей пакля. Зимний ветер ударил в распахнутое окно, снова заволок слезами Тонины глаза и повалил на пол акварельное свадебное счастье.

Покачнувшись, девушка встала на подоконник. Глянула вниз — на застывшие под синим снегом окрестные крыши, потом вверх — на пятно луны, размазанное в ночном небе. Очень по-детски шмыгнула носом…

…и нырнула в бездонную тьму двора-колодца.

В животе полыхал раскалённый шар. В ушах вместо исчезнувшего комариного звона раскатисто отдавались удары сердца. Пальцы левой руки слиплись от крови. Гранитный пол высасывал тепло. Григория знобило, по телу пробегали судороги.

Несколько раз он пробовал открыть глаза, но даже когда это удавалось, свет казался слишком ярким, а взгляд застила багровая пелена. Какие-то люди ворочали его с боку на бок и переговаривались. Слов не разобрать — одна гулкая каша.

Вдруг стало жарко. Григория подняли под руки, усадили на ступени лестницы, прислонив к стене, и пытались вправить в шубу. Дышать он мог только через раз и неглубоко. Раскалённый шар медленно перекатывался в животе, выжигая нутро. Боль росла и захватывала всё, каждую клеточку, каждый закоулочек; болели даже волосы и ресницы… Но когда боль стала оглушительной — она вдруг пропала.

В мутном сознании соткалось размытое, оплывшее лицо Акилины… Чёрный хлеб с мёдом и рыба — его последняя еда… любимая еда, которая стояла на столе после бани… А ведь как чувствовал — противу обыкновения своего помылся накануне, в пятницу, не стал субботы ждать… Чистым помирать хорошо, правильно… Дочки появились, Матрёна с Варварой: два лица, вроде как в одно слитые… Читал им перед сном от Иоанна: В начале было Слово… Слово-то в начале было плотию, и долго ещё обитало среди человеков… Дочек сменила Катя Печеркина, что прижилась на Гороховой: родич ейный, Дмитрий Иванович, и сподвигнул Григория на странствия… Давеча вспоминал Григорий с Катей житьё-бытьё в Покровском: как в Туре купались, как рыбу ловили…

Обмякший Распутин вздрогнул и застонал, когда Пуришкевич попытался натянуть фетровые калоши на его сапоги. Дело шло туго, и Келл остановил депутата:

— Оставьте, это ни к чему.

Сверху спустился Дмитрий Павлович.

— Я всё сделал, как вы сказали. Телефонировал.

— Очень хорошо. — Британец вынул из жилетного кармана часы-луковицу; стрелки показывали начало четвёртого. — Что ж, джентльмены, мучиться нам с вами осталось недолго.

На граммофон они уже не обращали внимания. Никому в голову не пришло менять пластинки — иглу просто ставили в начало, и по дому снова разносился бравурный марш Yankee Doodle.

— Как вы его повезёте? — поинтересовался Пуришкевич; он уже пообвык и по-хозяйски придерживал Распутина за плечо.

— Так же, — ответил Келл. — Приехали втроём, и уедем втроём.

Великий князь поиграл желваками на скулах.

— Феликса лучше пока не трогать.

— Об этом нет и речи, — успокоил его британец. — Я снова сяду за руль, а рядом с нашим смертельно пьяным другом сядет Рейнер в шубе князя. И всё, дело за немногим.

Келл отправил Дмитрия Павловича наверх к Юсупову и передумал возиться с шубой Распутина: её достаточно было просто накинуть мужику на плечи.

Пуришкевич остался присматривать за Распутиным, а Келл облачился в доху, отпер дверь во двор и пешком отправился в соседний Прачечный переулок — там на углу с Офицерской улицей полковнику Келлу предстояло встретить лейтенанта Рейнера.

За время короткого отсутствия великого князя Феликс успел поманипулировать с перламутровой коробочкой. Когда Дмитрий Павлович вернулся в кабинет — на хрустальной панели оставались только следы белого порошка.

— Прошу без сентенций, — сказал Феликс, заметив недовольный взгляд приятеля. — Моралистов мне и без тебя хватает. Он там ещё живой?

— Я не проверял. Скоро увезут. Вернон уже пошёл встречать Рейнера твоего.

Великий князь опустился на диван и закурил, а Юсупов, наоборот, поднялся из-за стола:

— Я тоже пойду, пожалуй. Надо с Освальдом поздороваться и с Гришкой попрощаться.

Спускаясь по лестнице, он увидал поникшую голову Распутина, которого усадили на пол и прислонили к стене. Навстречу князю бросился Пуришкевич: его лысину сплошь покрывали нервические красные пятна.

— Сделайте милость, покараульте немного! А я в уборную, с вашего позволения. Терпеть сил нет…

Депутат заторопился наверх, оставив князя с Распутиным.

Несколько мгновений Юсупов стоял неподвижно. Перед ним был человек, в которого он совсем недавно стрелял из пистолета. Стрелял, целя в сердце и желая убить, убить, убить!

Распутин сидел, неуклюже раскидав прямые ноги в блестящих сапогах с криво насаженными калошами-ботиками. Бессильно упавшие жилистые руки были перепачканы кровью, волосы в беспорядке свешивались на лицо. Лоснящаяся борода прикрывала кровавое пятно над малиновым поясом с большими кистями.

Феликс опустился перед мужиком на корточки. Судорогой свело челюсти — похоже, князь переборщил с кокаином. Он заскрежетал зубами и шмыгнул носом. От Распутина исходили запахи вымытого мужского тела и крови. Но к ним примешивалось ещё что-то неуловимо знакомое… как леденец… Господи, это же «Вербена»! Газеты пестрят рекламой дешёвых духов и мыла: Аромат удачи! Любимый аромат Аликс — теперь запах смерти…