Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

на разноцветные карандашные точки, сделанные на карте: – Это те пансионерки, чьи адреса я помню.

– Погоди! Ты – что?!

– Я копалась в личных делах.

– Как?! Зачем?!

Нет, Юлия не спятила – она, видать, всегда была с приветом. Рыться в бумагах пани Ковальской в ее же кабинете! Хоть это и звучит совершенно дико, я все равно смотрю на Юльку по-новому, с невольным уважением.

– Мне было интересно, – пожимает плечами Юлия. – И вот, смотри – здесь точек больше всего. Это Познань, твой город и есть.

Вмиг становится противно и слегка муторно. Я вновь нервозно встряхиваю банку. Может, продырявить ее об угол стола?

– Это что же получается, у нас есть шанс встретить милые сердцу лица, просто выйдя на улицу?

– Получается, мы можем встретить здесь пани Новак.

Вскидываю глаза на Юльку. Она улыбается довольно, будто решила сложную задачку.

– Брось, – фыркаю, – таких совпадений не бывает. Пани Новак не дура какая‑то, она будет хорошенько скрываться. И потом, она же не ученица! Наверняка и о пансионе узнала в каком‑нибудь агентстве по найму, как все остальные. Готова поспорить, она сейчас где‑нибудь в Варшаве или вообще…

Франтишка вдруг принимается хихикать, будто фикус рассказал ей ужасно смешной анекдот, и утыкается лицом в его листву. Хоть кто‑то из нас доволен своей участью. Оборачиваюсь и вижу, что Юлька тоже смотрит на ту с редкой для нее теплотой в колких светло-серых глазах.

– Совпадений не бывает, – легко соглашается она, возвращаясь к нашей беседе, – но есть связующие нити. Они пока невидимы, но это не значит, что их нет вовсе.

Со стоном откидываюсь на спину, благо пол покрывает густой и мягкий ковер. Вот только стоит подумать, что котелок у Юльки варит получше, чем у многих, как она вновь выдает эту ведьминскую чушь.

– Хочешь персиков? – участливо спрашивает она.

– Хочу.

Юлька забирает у меня банку, и уже через минуту раздается чудовищный скрежет. Поднимаю голову и вижу, как она ловко орудует ножом для писем, а затем возвращает мне банку с отвернутой на сторону крышкой с опасно острыми, торчащими в разные стороны краями.

– Ого! Спасибо… Где ты так научилась?

– На кухне психиатрической клиники, – пожимает Юлька плечами. – Их можно хоть ложкой вскрыть.

Да, похоже, там она усвоила больше уроков домоводства, чем все мы, вместе взятые, в пансионе.

Стараясь не обрезаться, выуживаю половинку персика и отправляю ее в рот. Изумительно! Я будто жую летнее солнце, и оно согревает мою душу. Предлагаю Юльке угоститься, и она, не смущаясь, тоже берет фрукты пальцами – себе и Франтишке. Какое‑то время мы едим в молчании.

Я могу сколько угодно фыркать, закатывать глаза и строить из себя само благоразумие, но как не прислушаться к человеку, который умеет вскрывать консервные банки?

К человеку, который сумел вырвать меня из лап психиатров…

– Хорошо, – решаюсь я. – Что ты предлагаешь?

Юлька ухмыляется и вытирает губы от сиропа:

– Смотри, ты говорила, ей для опытов нужны девочки-подростки.

– Для эксперимента, она говорила так.

– Не суть. Я думаю, она будет там, где сможет найти еще таких девочек. Возможно, одну из тех, кто ей уже доверял.

– Бывшую пансионерку из «Блаженной Иоанны», – подхватываю я.

– В городе есть шесть школ, где могут учиться девочки. Есть смешанные школы и только девичьи. Думаю, она устроилась в одну из них, чтобы держаться поближе.

– Как паучиха, – шепчу, вглядываясь в россыпь карандашных мушек на карте.

Юлька важно кивает:

– Мы будем наблюдать за разными школами и выследим Душечку. А если ее не окажется в этом городе… Что ж, отправимся в другой.

Хочу возмутиться. Сказать что‑то вроде: «Нет, Юлька, ты просто ненормальная!» или «Не буду я следить за школами!». Или, на худой конец: «Мы потратим годы на эту ерунду!»

Но вместо этого я говорю:

– Если ее не окажется здесь, я ставлю на Варшаву.

– Идет, – легко соглашается Юлька и закидывает в рот очередную половинку персика. – Вот только она совсем близко. Я это чувствую.

* * *

Наблюдая через подернутое копотью окно за воротами познаньской женской гимназии, я чувствую не какое‑то там мистическое присутствие Душечки, а одно только растущее глухое раздражение. А еще отчетливую тревогу из-за того, что нам пришлось оставить Франтишку одну дома – передвигаться по городу, не привлекая всеобщего внимания, она могла с огромным трудом, и еще больше усилий требовалось от ее сопровождающих. А вот спалить мой последний приют и по совместительству отчий дом – это пожалуйста, это она могла бы запросто. Поэтому я цежу стремительно стынущий чай и едва не рычу с досады.

Мы бросили жребий и поделили между собой все школы города, чтобы понаблюдать за ними и выследить если не саму Душечку, то хоть ее предполагаемую жертву, которой могла оказаться бывшая пансионерка из «Блаженной Иоанны».

Доходит полдень, и я вижу, как на школьном крыльце начинают появляться детские фигуры. Эта школа только для девочек. Решаю расплатиться и посмотреть на них ближе, чтобы не упустить ни одной. Будь я мужчиной, то выглядела бы пугающе, стоя напротив школьных ворот, привалившись к фонарному столбу. Юлька, конечно, говорила мне быть осторожной и прятаться, но мне это так надоело. И я скорее узнаю кого‑нибудь, если этот кто‑то шарахнется от меня, как от чумы. Мало ли было в пансионе младшегодок? Всех не упомнишь, да я и не старалась. А вот если бы мне попалась пани Новак… Нет, это невозможно. Попросту невозможно.

Девочки проходят мимо, огибая меня, как рыбья стая камень. Косички, банты, конопушки… Щербинки между зубов, торчащие уши, яркие беретки. Смешки и ссоры, портфели и стопки книг на ремнях. Я вглядываюсь в лица, будто встречаю сестренку, которую давно не видела и не знаю, какой она могла вырасти. Мартовский ветер пробирается под забытое матерью пальто с меховым воротником, в котором я прячу подмерзший нос, но по улицам уже вовсю течет талая вода. Девочки из младших классов разбрызгивают ее калошами во все стороны. Девушки постарше держатся с бóльшим достоинством, обходя лужи по краю.

Я бы могла быть ученицей этой гимназии. Да даже перевестись сюда, когда все только начало катиться под откос! И сейчас жила бы обычной жизнью: готовилась к экзаменам, поехала бы на пасхальные каникулы по европейским столицам, собирала бы гардероб для первого года в университете… или первого светского сезона, если бы не поступила. Но даже когда все начинает трещать по швам и разваливаться на куски, ты не всегда способен распознать тот самый момент, когда нужно бежать и спасаться. Когда еще можно терпеть, а когда – уже нельзя? Когда это пустая паника, а когда – инстинкт самосохранения? Никто не знает, я тоже. Но очень бы хотела.

Толпа редеет, пока не иссякает вовсе. Через полчаса из здания уже никто не выходит. Стою еще немного, вглядываясь в темные окна гимназии. Возможно, кто‑то в этот момент смотрит на меня изнутри, ожидая, пока я не покину свой пост. Но окна слепы.

Тут ко мне подходит старичок-дворник:

– Ищете кого‑то, пани?

– Думаю, я ошиблась школой, – улыбаюсь ему как можно милее. – Где‑то в городе должна учиться моя сводная сестра, а я и не знаю, в какой именно.

– Вот оно как? – Дворник чешет в затылке. – Ну бог вам в помощь.

Благодарю его и уже собираюсь отправиться восвояси, как вдруг передумываю и вновь обращаюсь к старику:

– Послушайте, а в этой гимназии случайно не