Меч и крест - Лада Лузина

«Но что я такого сделала?! Что?!» — завопила она.

«И ты еще спрашиваешь?»

Она радостно кинулась в бездну, счастливая оттого, что сбываются ее сказки и мечты…

«Но не радуйтесь этому!»

Она приняла в свои объятия вечный Город, показавшийся ей сказочной шкатулкой с древними и прекрасными чудесами…

«Мой Город — не подарок вам, а проклятье!»

«…ибо ваше спасение лежит там, куда вам больше нет возврата».

В церкви!

В прошлой жизни!

И сейчас она вдруг ослепительно поняла, отчего так разозлился ее суровоглазый собеседник, услыхав неуклюжий лепет об оружии и оцеплении Кирилловки.

«Тьму побеждает только свет».

А она больше никогда не войдет во Владимирский собор!

«Никогда! Никогда! Никогда!»

И тут Маша, наконец, заплакала навзрыд. Заплакала запоем, ненавидяще смяв прокаженное лицо руками. Она не плакала со дня, когда узнала о смерти Риты. Это было позавчера. Но с тех пор прошла вечность. И она не плакала ни о Мире, ни о дяде Коле, ни после постыдного надругательства в Кирилловских пещерах. Она стала сильной, сама не замечая того, и была сильной до тех пор, пока не поняла: эта сила — обман, бездарный обман! Воровство!

«Тут иная сила нужна, много большая…»

А она — бессильна, она — самый немощный и убогий человек на земле, потому что даже самый немощный и падший может войти в церковь и попросить прощения. А она — нет!

Она совершила нечто непоправимое, перешагнула некую неизвестную ей черту, за которой уже не прощают!

Даже тот, кто прощает даже палачей, насильников и убийц!

И это так ужасно, что остальное не имеет значения… Пусть Город летит в тартарары. Пусть вылазит Змей. Огненный. С пятью, восемью, двадцатью головами! Пусть все погибнут. Она, Даша, Катя — пусть. Все равно! Все равно нет смысла жить, раз она больше никогда в жизни не сможет войти во Владимирский собор. Ибо отныне собор — ее Страшный суд мракоборца Владимира, приютившего в своем доме изгнанные из Михайловского мощи гонительницы ведьм Варвары, и сам Господь уже вычеркнул ее из списка людей, поставив клеймо: ведьма!

«Потому вас и называют слепыми — вы ищете Бога на потолках своих церквей, вместо того чтобы просто посмотреть на небо…»

Маша безнадежно посмотрела на небо сквозь мутные линзы слез — небо темнело, она не видела там никакого Бога.

«Теперь тебе надо научиться видеть. И перестать мучиться бесконечными вопросами и терзаться, не в силах найти на них ответы, в то время как, чтобы получить их, достаточно только оглядеться по сторонам…»

Маша огляделась — люди на близстоящих скамейках глазели на нее, кто с любопытством, кто неодобрительно, кто сочувственно. А рядом с ее скамьей стояли две девушки, Машины ровесницы, глядевшие на Машу так, словно от ее плача у них разрывалось сердце.

— Что случилось? Может, помощь нужна? — спросила одна, как только Маша пересеклась с ней взглядом.

На ней было синее платье и ярко-красные туфли.

— Обидели? Или деньги потеряла? Или болен кто-то? — сердобольно спросила вторая, совсем юная, пожалуй, даже младше Маши.

И их сочувствие показалось Маше нелогично явным, заставив заподозрить добрую парочку в принадлежности к какой-то псевдохристианской секте.

— А ты пойди свечку поставь за здравие… — предложила первая, окончательно утвердив Машу в ее подозрениях.

Девушка неуверенно потянула к Машиной макушке жалостливую руку. Маша неприязненно отшатнулась от нее и заревела пуще прежнего, отрицательно болтая головой:

«Свечку! Какую свечку! Куда?..»

— Или хочешь, я схожу? — предложила первая быстро, так и не дотронувшись до Машиных волос. — Тут Владимирский за углом. Ты только скажи, как больного звать?

— Маша. Мария… — хлюпнула Маша. — Ты, правда, можешь? Поставьте, пожалуйста! — Она принялась нервозно искать деньги, внезапно заполучив тщедушную надежду на нелегальное чудо.

— Не надо, что ты… Это же пятьдесят копеек, — удивленно отвергла девушка в красных туфлях смятую, залежавшуюся гривну. — Мы все равно в ту сторону шли. Маша, значит? — деловито кивнула она. — И я тоже Маша, как твоя мама. Или подруга? Ничего, поправится…

— Вряд ли, — тихо всхлипнула ведьма. Дальше говорить она не смогла, только затрясла губами.

— Поправится обязательно! — оптимистично уверила ее вторая, заглядывая под слезливое дрожание рыжих ресниц. — Сегодня ночью Владимирский горел! Ты слышала? Да не сгорел. Представляешь? Значит, и не такие чудеса бывают…

— А вы — верующие? — опасливо уточнила Маша.

— Ну, как все, — протянула вторая.

— В церковь ходите?

— Ну, не то чтобы ходим… Тебе уже легче? Тогда мы пойдем. Хорошо? — Первая улыбнулась ей и все же погладила ее по затылку. — Не плачь. Ладно?

Маша смотрела им вслед. Ее горло вдруг очистилось от слез, а внутри, как после дождя, было влажно, вязко, но ясно.

Тревожно, но не безнадежно. Удивленно…

«Надо же, шли по своим делам. Бывают же такие… Они не соврут, поставят! И, может быть, он услышит и…»

«Боже, какая я дура!»

«Он УЖЕ услышал!»

В желудке стало тепло и горько, словно она разом выпила стакан терпкого красного вина, и снова захотелось плакать, но уже по-другому. Она неотрывно смотрела на спины девушек. И неожиданно представила себе, как семь минут спустя входит за ними — в свой самый красивый в мире Владимирский собор — сквозь огромные черные двери, с массивным барельефом Святого Владимира и его не менее святой бабушки Ольги, — чтобы, сделав пять шагов от входа, резко развернуться и увидеть «Страшный суд» и извивающегося в аду Огненного Змея. А потом посмотреть влево на прозревшего в момент крещения грешного и слепого князя, принявшего веру после того, как был наказан слепотой за грех (изнасилование дочери царя Корсуни, по одной из версий. Кто ж теперь узнает?) И вправо — на князя уже почти святого, с обведенной ореолом венценосной головой, стоявшего на застланном узорным ковром берегу реки Почайны, крестившего в ней первых испуганных русичей и протягивающего приносящие дар руки к небу — туда, где в золотых облаках стоял окруженный ангелами апостол Андрей с огромным и тяжелым — первым крестом в руках!

Она увидела это так явственно, что могла рассмотреть и голубую рубаху Андрея. И щедро расшитые драгоценными камнями золото-княжеские одежды. И узор зеленого ковра, с вытканным на нем длиннохвостым павлином. И того самого стоявшего неподалеку от князя угрюмого бородатого боярина, в длиннополом зеленом с золотом наряде, придерживающего огромной рукой рукоятку в золотых ножнах меча.

«Крещение киевлян» было наполнено пропастью лиц, строгих, серьезных, испуганных, потрясенных, смятенных, но только одно это, нахмуреннобровое, настоятельно требовало от нее ответа…