Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

— А как ты распорядился княжеским достоянием, Вебер? — спросил он.

Малюту раздражали немецкие имена. Запомнить их трудно, а произносить еще труднее. Он не любил ломаного русского языка, отягощенного грубым и смешным акцентом. Черт их разберет, что они лепечут! И он всегда старался подловить немцев-опричников на каком-нибудь проступке.

— Обоз с Тыртовым идет, Григорий Лукьянович. — За Вебера ответил Болотов. — Холопов — в кандалы взяли. Амбары да конюшни пожар пожрал.

— Ну а как князь держался? Кому проклятия посылал? О чем сокрушался?

Вебер и Болотов замялись: что лучше — расписать изменные речи князя или отделаться незначительными фразами? Начнешь выдумывать, чтобы преданность собственную еще разок подтвердить, как бы потом произнесенное против тебя бы и не обернулось. У Малюты ум изворотливый, кто знает, что ему померещится? Однажды в присутствии Болотова он ударил молодого опричника плетью. Тот допрашивал посадского да повторял за ним поносные слова.

— Ты что врешь, пес?! — крикнул Малюта. — Смерти просишь? Имя Бога всуе не называй! На дыбу захотел?

Опричник задрожал как осиновый лист и долго потом стоял ни жив ни мертв. Вебер с Болотовым переглянулись и решили обойтись без фантазий.

— Да он в штаны наложил, — сказал Вебер.

I

Почти сразу после того, как опричнина набрала силу, Иоанн приступил к высылке из Москвы и других мест неугодных бояр и князей. Теперь за умышлявших измену некому было заступиться. Митрополиту Афанасию пришлось выполнять принятые духовенством в Александровской слободе условия. Вскоре он, изнуренный прежней борьбой, отказался от митрополии. Иоанн позвал на его место архиепископа казанского Германа. Но как только пастырь завел речь, которая напомнила Иоанну Сильвестровы увещевания, он с Германом распрощался. Собрав Басмановых, Малюту, Вяземского и Грязных, Иоанн переложил им филиппики архиепископа:

— Страшным Судом грозил! И вечной мукой за якобы совершенные грешения.

— Разве с государем о смерти толкуют, когда приближен к новой жизни и престолу? — притворно удивился Алексей Данилович.

— И ежели он истинный архипастырь, то не запугивать властителя должен, а поддерживать в благих начинаниях, — заметил князь Вяземский.

Малюта и Грязные не вмешивались в дискуссию, зато боярин Дмитрий Годунов — постельничий и дядя отрока Бориса, который по Кремлю бегал как по отцовскому двору, — поддержал Басманова-старшего:

— Не навязывать тебе, пресветлый государь, свою волю должен архипастырь и не удерживать тебя в проявлении твоей святой воли, а поддерживать сугубо в каждом деле, укрепляя души подданных в решимости исполнять твои повеления.

Дмитрий Годунов славился разумом и дальновидностью. Малюта всегда прислушивался к боярину и расположение его ценил. Годунов плечом Малюту подпирал, в свою очередь отдавая должное уму и хитрости царского охранника. Породниться с ним был не прочь. Даже промеж недоброхотов слух прошелестел, что старшая дочка Малюты растет миловидной и доброй девушкой.

— Вот и пара Борису, — как-то в застолье обронил боярин.

— Благословлю сей брак, — произнес искренне Иоанн, — и предвижу ему счастливое будущее. Ты, Малюта, приглядись к Борису.

Так и сладилось. С той поры Дмитрий Годунов чуть ли не ежедневно царю хвалил наметившегося родственника:

— На Руси верность — дороже злата, пресветлый государь. Вот сколько я знаю Малюту, ни разу от царского повеления не отступил!

— Отступил бы — голову с плеч долой! — неожиданно резко и зло ответил Иоанн: он любил осаживать и близких людей, чтобы не забывались. — Я к обману чуток! Иногда и год и два терплю, но изменника все равно покараю.

Малюта и Васюк Грязной в обсуждении судьбы архиепископа Германа участия не принимали. Он для них интереса не представлял. Церковных деятелей Иоанн в застенок не выдавал. Жизнь в отдаленном монастыре лучше любого палача замучает. Настоятель — что стрелецкий голова: пикнуть ни тот, ни другой не смеют. Владычествует, как пожелает. А желание у большинства одно: угодить государю. Басманов-старший сразу перекинулся на сторону царя, впрочем, как и раньше при конфликтных ситуациях, возбудив в нем неприятные и оскорбительные воспоминания:

— Думаю, пресветлый государь, что Герман желает быть вторым Сильвестром: страшит твое воображение и лицемерит в надежде овладеть тобою. Но спаси нас и себя от такого архипастыря.

Алексей Данилович выражался всегда тонко. Нанося укол в чувствительное место и касаясь самой сердцевины власти, он вместе с тем выставлял себя и остальных вероятными жертвами.

— Найдем другого. Святые на Руси хоть и редкость, но зато как горы возвышаются: издали видно!

Быть может, в ту минуту Басманов пожалел, что сковырнул казанского мудреца. Если царь имеет в виду игумена Соловецкого монастыря Филиппа Колычева, то для опричной власти хуже противника не отыскать. Сильвестров приятель и сердцем непримирим. Но Иоанн обладал умом широким и значительность бремени власти ощущал постоянно. Репутация соловецкого монаха безукоризненна. Иоанн святость Колычева ценил и искренне надеялся, что игумен будет опорой. Басманов куда как неглуп, но он у подножия трона, а не на троне. Разница! Появление Филиппа в Кремле утишит страсти и позволит Иоанну действовать смелее. Веря в божественное происхождение державной власти, он тем не менее нуждался в духовном ободрении. Борьба с изменой требует сил, а где ту силу обрести, если не у алтаря?!

II

Когда он находился в Александровской слободе, то жил по-монашески, вовсе не пародируя христианские обряды. Звонил с сыновьями и Малютой, молился, прикладываясь высоким лбом к плитам — до синих кровоподтеков. Напрасно над ним кое-кто исподтишка потешался. Напрасно потомки пародией исполнение им обряда называли. Это с колокольни времени так кажется. А он верил! И верил всем существом. Его необузданная натура инстинктивно искала в религии оправдания бурным страстям и порывам. Он допытывался у духовников и прежде не раз вопрошал Сильвестра:

— Ну какой он? Какой Бог? Где он? Как к нему добраться? Слышит ли он мои молитвы?

Иоанну отвечали достаточно внятно, но он, погруженный в различные религиозные сюжеты и вместе с тем лишенный фундаментальной церковной культуры, оставался неудовлетворенным. Малюта, видевший царя в разных ситуациях, понимал, что тот ищет опоры не только в насилии. Сам Малюта считал себя человеком верующим, не богохульничал дома и наедине с собой, но вера его обладала одной характерной особенностью. Прикажи государь осквернить святыню, он не задумываясь выполнил бы повеление, и выполнил вовсе не из страха за свою жизнь, а потому что думал: в словах царя есть тайный Божественный смысл. Значит, святыня не подлинная, а поддельная. Верил он, таким образом, не в Бога, а в царя и царя принимал за Бога. Кто имел прикосновение к царю, с того любая ответственность снималась. Излагая тревожные мысли Васюку Грязному, с которым был откровенен, часто утверждал, что и застенок в Александровской слободе, куда наведывался регулярно царь, есть не что иное, как место если не святое, то причастное к Божественному откровению: