Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин

На плечи лезут, пробиваясь к лоткам со сластями, бусами, лентами, к помосту, на котором приплясывает, дергается тощий, смуглолицый малый, сумасшедше вращает белками глаз. Хриплый, подвывающий его голос относило ветром, — Борис стал разбирать слова песни, лишь когда протиснулся ближе, вслед за напористым верзилой в ливрее, буравившем толпу бесцеремонно.

Шатонеф поминал дерзких шансонье, сиречь уличных певцов. Этот охрип за день, надсаживая глотку. Припев вовсе не в силах произнесть, — выручает его, бьет по струнам юная особа, почти девчонка, в холщовом залатанном платьишке. Бьет изо всей мочи, нагнув белокурую голову, — того гляди волосы запутаются в струнах.

Борис напрягал слух, забыл даже о встрече, назначенной на мосту. Певец изображал неких знатных персон — доставал из карманов и надевал то парик, сработанный из веревок, то бумажную шляпу с позументом, и при этом часто прижимал руки к животу, перемежая пение стенаниями. Борис понял, что у вельмож несваренье желудка. Объелись наследством, полученным бесчестно, хлебом, отнятым у сирот.

Слушатели хохотали, криками одобряли сатиру, смеялся и Борис. Потом вокруг певца поредело, невдалеке взвились над головами, затрепыхались крупные литеры, написанные на полотне: «МИССИСИПИ».

Борис не поверил, перечитал. При чем тут Америка? Толпа повлекла его. Глашатай, в рыжем балахоне, в колпаке с перьями, должно на манер индейский, кричал:

— Золото, золото… Для вас роют золото, парижане… Ваше золото, ваше богатство, ваше счастье… Не упустите, парижане… Берите ваше золото!

Тут, в давке, в гомоне, и вынырнул Сен-Поль, старый коришпондент. Притиснутый к Борису, обнял его. Мода изменила маркиза, повелела сбрить усы и бородку, оголив подвижное лицо, а лоб удлинить — с помощью парика нового фасона, как бы сдвинутого назад.

— Повальное безумие, — сказал маркиз. — Мосье Лоу, демон-искуситель… Поглядели бы, что творится у его конторы! Да, блеск золота, мой принц, неотразимый блеск. Копните и вы!

Борис косился на ажиотаж с опаской. В толпе расходились, порхали, шелестели листки с печатью банкира, — крикун продавал их, не уставая превозносить громадные, сказочные прииски на Миссисипи. Словно мячик, перекатывался толстый, низенький горбун, — всяк хотел положить бумажку на его спину, чтобы поставить подпись. Радостный, он прикарманивал медяки и бормотал:

— Счастье вам, счастье…

— Гончих за мной нет, — сказал Сен-Поль, и Борис скорее догадался, чем услышал среди гомона. — Царь у всех на устах, — продолжал он. — Некоторых, впрочем, он разочаровал. Где же буйный матрос, полудикий Голиаф? Откройте секрет, мой принц, — почему он не пожелал жить в Лувре?

— Никакого секрета, — засмеялся посол. — Он ненавидит пышность.

— Это правда, что в Лувре накрыли стол на сто кувертов, а царь даже не взглянул?..

— На двадцать пять. Мой суверен попросил только кружку пива — его замучила жажда.

Экипаж колесил по улочкам левого берега Сены, по Парижу неказистому, нечиновному, в густоте мастерских, провожавших кузнечным лязгом, звоном пилы, отсветом горна. Нагнали компанию горланящих юношей, — по вычурным, пятнистым и полосатым рубахам Борис признал в них студентов. Сен-Поль показал здание Сорбонны, изрядных пропорций, в два яруса колонн и с куполом.

— Где Яков? — спросил Куракин.

— Должно быть, у испанцев. Во Франции опасно, Дюбуа уже подсылал убийц. Если бы не хозяйка гостиницы… Вино развязало язык наемным головорезам, это и спасло Сен-Жоржа.

— Вы по-прежнему с ним?

— Мне кажется, выпал единственный шанс…

— А вдруг опять неудача?

— И у меня нет уверенности, — признался Сен-Поль. — Тогда… Вы помните Симплициссимуса? Он поселился на острове один. Вероятно, у меня не будет иного выхода…

Он доложил о волнениях, возбужденных приездом царя, о расчетах и надеждах в Пале-Рояле и в посольствах. Куракин попросил рассказать о вельможах, приставленных к государю.

Потекла милая, насмешливая речь маркиза.

Маршал Тессе карьеру обеспечил тем, что всем нравился. Это его принцип. Прилипчив, льстит кстати и некстати. Неглуп, ловко прикинется простаком, чтобы подбить на откровенность.

— Вам не надоело еще его хвастовство? Защита Тулона… Заставил самого Евгения Савойского снять осаду.

По мосту, заполненному лавками ювелиров, проехали на остров, миновали собор Нотр-Дам, уже скрывающийся в сумерках.

— Герцог Дантен придворный по призванию, придворный по всем статьям. Королю не понравилась роща возле Фонтенбло, портила пейзаж. Дантен велел подпилить деревья и утром, гуляя с королем, сказал: деревья упадут, как только его величество прикажет. Король кивнул. Герцог дал знак слугам — и липы рухнули. Герцогиня Бургундская пришла в ужас. Она сказала Сен-Симону: «Если король потребует наших голов, Дантен поступит так же».

Под колесами снова мост, выбрались на правый берег, к ратуше, пересекли Гревскую площадь, здешнее лобное место. Остановились, пропуская отряд мушкетеров в шароварах и коротких сапожках.

— Вильруа — гувернер маленького короля. Воспитывает его, взяв за образец покойного Людовика. Выводит на балкон к народу. «Сир, все, что вы видите, ваше!» Стратегии этот маршал вряд ли научит. Не везло ему на войне. Когда вернулся из похода, на воротах его замка висел барабан с надписью: «Меня бьют с обеих сторон». Вы же знаете, здесь нет недостатка в шутниках.

Смеясь, Сен-Поль выпрыгнул из экипажа под теплый шепчущий дождь, в темноту.

14

Парижский двор недоумевает, — даже скромный отель Ледигьер, куда царя повезли от Лувра, слишком роскошен для своенравного русского. Петр, отказавшийся от королевской спальни, не лег и в графской, — спит на своей походной кровати.

Людовик приучил суверенов не судить. Он же внушил святое подчинение дворцовому распорядку. Париж — вот он, за окном, а выйти не смей, пока не придут с визитом. Царя продержали взаперти, во имя престижа королевства, три дня. Страдал, изливая нетерпение в письме Екатерине.

«…Еще ничего не видел здесь, а завтрее или после завтрее начну все смотреть. А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая».

В этих строках потомок ощутит и жало полемическое, — мол, гордитесь перед нами, лапотниками, а у самих народу сирого, голодного не меньше.

Вот, наконец, избавление… У входа королевская карета, Петр заспешил вниз. Гувернер Вильруа выбирался со старческой осторожностью, ощупывая землю подагрическими ногами. Король сердито надул щечки, оттолкнув протянутую руку дядьки, и соскочил сам, подобрав полы лазоревого жюстакора.

Мгновенное замешательство. Петр вспоминал, что полагается делать, — выйти за порог к королю или поздороваться в прихожей. Между тем откуда ни возьмись сбежалась, скопилась, обступила толпа, столь неприятная Петру со времен стрелецких возмущений.

Современники-французы напишут, как Петр разрубил стянувшую его петлю этикета, — подхватил короля на руки и вприпрыжку понесся по лестнице к себе, оставив далеко позади пыхтящего, испуганного неожиданной выходкой Вильруа. Но король, счастливый в объятиях веселого, доброго великана, звонко смеялся.

«Дитя зело изрядное образом и станом, и по возрасту своему довольно разумен», — написал