Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи - Михаил Погодин

«Гергей молодой человек без опытности, но не без достоинств».

«Теперь на Кавказе, – говорил Алексей Петрович, – 20 генералов, а при мне был один Вельяминов, которого я вызвал к брату. Теперь в каждом из пяти отделений такой штаб, как был у меня во всем корпусе. Теперь войска под ружьем 250 тысяч, а у меня было 70. Теперь получает наместник на свое содержание 150 тысяч руб. сер., а я получал 40 ассигнациями и жил полгода в лагере, чтобы скопить денег на бал или обед».

О Воронцове Ермолов говорил: «Напрасно употребляет он столько деятельности. Если главнокомандующий будет поверять всякого генерала и полковника, ему не останется времени для собственных дел. Надо предоставлять участие подчиненным, тем более что они возведены уже на такую степень. Напрасно ходит он на такие дела, в успехе которых не уверен. На Востоке это имеет нехорошее действие. Воротись он теперь в Тифлис, на лицах увидит он свою неудачу. В таких случаях посылай своего генерала, а сам хоть чрез два года являйся уже так, чтобы порешить. Главнокомандующий должен вдруг по их мнению победить. Я, бывало, заметив, что не по зубам, никогда не выходил».

«Экспедицию Воронцов кончит блистательно, разумеется, хоть может быть и без большой пользы.

Просить увольнения я теперь не советовал бы, надо нарезать колеи поглубже, начертить план, по которому бы пошли преемники, а не на удачу. Я писал к нему об этом слухе, пришедшем из Петербурга, который мы здесь украсили, распространили и раздаем».

«На продовольствии войска я сберег в первый год около двух миллионов. Провиантские книги оставались часто белыми: у меня, бывало, из Дербента в Бурную привезет один урядник с накладной, и сами татары хлопочут, чтобы воза шли не близко один за другим и чтобы не просыпалась мука. Баранину, ячмень, сено, ставили они везде в благодарность, что я берег их».

«Аманаты стоили прежде ужасно дорого; иной получал 3 руб. сер. в день. Я начал брать ребятишек, которые играли у меня в бабки, а родители приезжали наведываться. Я кормил их пряниками, и те были предовольны, расчищали просеки».

«Грузинский корпус, прежде так называвшийся, государь назвал Кавказскою армией в знак благоволения к моей службе».

«26 декабря (1854 г.), – рассказывает г. Бартенев в «Русском архиве», – я сидел у Г., с которым жил на одном дворе. Часов около четырех после обеда меня неожиданно вызвали. Алексей Петрович Ермолов прислал человека звать меня к себе. Хотя тотчас я догадался, что верно есть письмо или посылка от Б., но этот зов взволновал меня, тем более что вчера за холодом и усталостью я не съездил поздравить Ермолова, предоставляя себе исполнить эту обязанность в Новый год.

Было ровно 5 часов, когда я шел по темной лестнице и пустынным комнатам Пречистенского дома, где никнет главою лавровой славный наш полководец. Направо из большого коридора ввели меня в кабинет его. Он недавно отобедал, сидел насупившись за широким столом своим, с увеличительным стеклом в руках, и разбирал какое-то письмо.

«Здравствуйте, милостивый государь! Прошу покорно садиться. Я не решился бы вас беспокоить, если бы графиня N. N. не приказала мне», – проговорил он мне с обыкновенною своею учтивостью. Я отвечал, что мне много чести в том и что я очень благодарен графине, доставившей мне случай видеть его высокопревосходительство. «Она прислала с моим сыном письмо к вам и надписала, чтобы передать из рук в руки».

Тут он мне подал письмо, придвинул свечки и сказал, чтоб я читал и, что можно, прочел бы вслух. Несколько смущенный, я старался читать скорее; но он сам по-прежнему взялся за увеличительное стекло. Пробежав письмо, на вопрос его, нет ли чего нового, я прочел вслух то, что сообщала N. N. о твердом намерении государя отстаивать Россию, хоть бы пришлось на Москве и на Урале, и о рвении молодых великих князей.

Не помню, как-то, после минутного молчания (которое меня бесило, ибо я боялся, что придется мне раскланиваться и окончить эту дорогую беседу), зашла речь о вчерашнем дне. Он сказал, что видел мое имя на расписном листе, но чтоб я извинил его, что он в большие праздники никого, даже и родственников, не принимает, зная, как тяжелы минутные визиты, что доброго знакомого приятнее ему видеть запросто и пр. Я не знал, что подумать: искусный ли это упрек, или, может быть, он ошибся и принял за мое имя кого-нибудь другого.

Говоря о вчерашнем дне, я упомянул о плавном гуле большого Ивановского колокола, и его заметкой о том, что Наполеон нарочно заставлял в Москве звонить в колокола, наслаждаясь их звуками, завязался разговор. Алексей Петрович стал вспоминать сдачу Москвы. Он проехал из Дорогомиловской во Владимирскую заставу позднее всех, потому что, когда проходила армия, он оставался на Дорогомиловском мосту, дожидаясь Милорадовича, командовавшего арьергардом, дабы передать ему некоторые приказания Кутузова (при котором он был начальником штаба).

Он видел в Москве отъезжающие экипажи, в церквах еще попадались люди. Кутузова он нагнал уже за Владимирскою заставой.

Там, вечером, они услышали взрыв, раздавшийся в Москве. Тут Ермолов вспомнил слова, сказанные Ростопчиным поутру того дня, на совещании в Филях. Граф Федор Васильевич говорил генералам: «Напрасно заботятся о Москве: из нее все вывезено. Неприятель найдет в ней французские вина, богатую мебель, и ничего для армии. Все драгоценное спасено. Да притом же, она скоро запылает». Ростопчин сопровождал главную квартиру несколько времени. В лагере под Тарутином Ермолов заслушивался его умных речей.

Тут мы вспомнили о Жуковском, и Ермолов заметил о том, что он помогал Скобелеву писать бюллетени и по своей скромности дозволил ему пользоваться незаслуженною славой. Андрея Кайсарова, который заведовал походною типографией фельдмаршала, он не помнит, а называл брата его Паисия, который был любимцем Кутузова. Последний, по словам Ермолова, ценил Жуковского за его сочинения.

Я заметил, что великие наши полководцы отличались образованием. «Да, – отвечал он, – нынче все говорят про университеты; они не были в них, а исполнены были «обширных познаний». Особенно хвалил он князя Репнина, при котором служил в Риге, и Михаила Федотовича Каменского. Он помнит, как раз, поехавши к нему в Сабурово (42 версты от Орла, они были соседи) с отцом своим, он застал его за пюпитром: фельдмаршал читал новое математическое сочинение и поверял алгебраические его выкладки. При этом Каменский отличался необыкновенною скромностью. Никогда не скажет: я знаю; но его кажется было евангельскою истиной.

Разумеется, разговор зашел и о Суворове. Алексей Петрович, начавший службу при Репнине, поступил к Суворову в 1794 году и за взятие Праги получил Георгиевский крест. Он еще прежде рассказывал мне, как в Варшаве Суворов принимал новопоступивших офицеров в великолепных покоях примаса, в которых велел выставить окна. Был страшный мороз, и Суворов говорил, что он вымораживает из них немогузнайство. Суворов сделал для них обед: поставлены были какие-то глубокие чашки с отвратительными щами; потом подали ветчину в конопляном масле. Никто не смел отказываться, и все ели, потому что фельдмаршал сам беспрестанно похваливал.