Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи - Михаил Погодин

По взятии Праги Ермолов поехал в отпуск и был на прощании у Суворова. Когда Ермолов упомянул, что поедет на Гродно (где была главная квартира Репнина), Суворов не утерпел, чтобы не затронуть Репнина: «Ты не застанешь его в городе, он разъезжает перед фронтом». Это была язвительная насмешка: в то время как взята Прага, Репнин только чванился своим саном и показывал себя солдатам. Суворов был непримиримым врагом Репнина. По словам Ермолова, Репнин по великодушию прощал его, но Суворов не был к тому способен.

Как-то заговорили о зяте Суворова, Зубове, и Ермолов отозвался о его ничтожестве, заметив, что Суворов прочил дочь любимому своему полковнику Золотареву, погибшему на штурме Измаила. Отдавая дочь свою за Зубова, Суворов не искал протекции: она уже была не нужна ему.

Ермолов с увлечением говорил о великом нашем герое. «Написать его историю никто не может; его характер ускользает от описания. Фукс приставлен был к нему в соглядатаи и чрез несколько дней, побежденный его величием, предался ему навсегда».

Ермолов очень часто виделся с Фуксом. По его словам, очень многих анекдотов Фукс не решился обнародовать. У Ермолова лежат 4 фолианта копий с перепиской Суворова с разными лицами, данные ему для прочтения.

Упомянув о том, что во время своего пребывания в Санкт-Петербурге после взятия Праги Суворов отлично принимал в Таврическом дворце Державина, я завязал разговор про наших поэтов и мало-помалу довел до Пушкина. Я весь был внимание, когда наконец зашла о нем речь. «Конечно, беседа его была занимательна?» – «Очень, очень, очень!» – отвечал с одушевлением Алексей Петрович. Он виделся с ним в Орле, вскоре после своей отставки. Пушкин сам отыскал его. «Я принимал его со всем должным ему уважением». О предмете своих разговоров с ним Ермолов не говорил. Он утверждает, что это было в июле 1827 года; но я не знаю, зачем Пушкину быть тогда в Орле. Не в 1829-м ли, проездом на Кавказ? Больше они не видались.

Как хорош был сребровласый герой Кавказа, когда он говорил, что поэты суть гордость нации. С каким сожалением он выразился о ранней смерти Лермонтова! «Уж я бы не спустил этому N. N. Если б я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать да вынувши часы считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься!»

И все это седой генерал говорил, по-своему слегка притопывая ногою. На мои глаза он был истинно прекрасен. Это слоновое могущество, эта неповоротливая шея с шалашом седых волос и этот ум, это одушевление на 78-м году возраста! Передо мною сидел человек, бравший с Суворовым Прагу, с Зубовым ходивший к Дербенту, с Каменским осаждавший турецкие крепости, один из главных бойцов Бородина и Кульма, гроза Кавказа. И после этого говорите против Екатерининского века! Он его чадо.

Алексей Петрович как будто сам был доволен разговором. При прощании он сказал мне несколько любезных приветствий.

К этому времени принадлежат, кажется, следующий отзыв Алексея Петровича по поводу обвинения его генералом Иловайским.

«Получив отзыв оной комиссии, от 24 мая за № 24, с приложением в копии дополнительного сведения генерал-лейтенанта Иловайского, я имею честь объяснить, что в бумаге сей называет меня и генерал-майора Базилевича (приятеля его, к которому имел он большую доверенность) единомышленниками барона Розена. Говорит он, что, вероятно по старости нашей, забыв звание свое, мы решились находиться при совершении брака, а может быть, и вспомоществование сему. Давая наставление, как бы мы долженствовали поступить, замечает, что, забыв долг свой и помогая барону Розену, мы не щадили себя и подвергались суждению по законам.

Хотя все сии оскорбительные предположения не мог иначе допустить генерал-лейтенант Иловайский, как будучи в состоянии чрезмерного разгорячения, то есть против барона Розена, не менее, однако же, дал право, не со строгою разборчивостью в выражениях, опровергать его вымыслы, но я, напротив, по обязанности уважения к высокому его званию, потребности которого он, по-видимому, не разумеет, ограничиваюсь только показаниями, единственно к объяснению обстоятельств дела служащими.

Генерал-лейтенант Иловайский относительно брака дал мне честное слово, и, когда с настойчивостью убеждал я его в необходимости ускорить оный, ибо приближался Великий пост и вскоре оканчивался срок данного барону Розену отпуска, он всегда подтверждал данное им слово, рассуждал о необходимых для свадьбы издержках, возводя оные до весьма значительной суммы, согласуясь, как говорил, с обычаями на Дону, и в особенности с рождением его. В то время не было у него денег, не хотел он заимствовать их у родственников, и как, по словам его, доходы с его имения поступают весною, то отлагал он и свадьбу до того времени. Я находил его снисходительным к возражениям моим, ибо не касался я сладостного мечтания о знатности его породы.

Ф. Вендармини. Портрет А.В. Розена

Таким образом, насчет брака не было повода к сомнению, и только место одно не было решительно назначено, ибо намеревался то на Дону, ближе к родным, то в Харькове, ближе к имению.

Насчет данного нам слова приведу в подтверждение то, что при мне в присутствии генерал-майора Базилевича напоминала ему о том дочь его. Равномерно и то, что, по отъезде барона Розена в Петербург, он говорил генералу Базилевичу, что непременно выдаст за него дочь и на первый случай положит им тридцать тысяч рублей в год содержания.

Недавно узнал я, где совершался брак, но только не присутствовал при нем. В сем легко удостовериться от свидетелей, которых, вероятно, имел барон Розен. Что же касается до вспомоществования моего ему, то я не понимаю, для чего могло оно быть ему нужным, когда на брак было добровольное согласие дочери генерала Иловайского и она, вышедши сама из дому, не могла быть похищена из него.

Не полагаю, чтобы генерал Иловайский мог и в сем случае сказать, что, по старости моей, я не помню и подробностей происшествия.

В заключение скажу, отнюдь не осмеливаясь применить рассуждения моего к лицу его превосходительства, но собственно о себе, что, если бы решился подать бумагу, подобную им представленной, я боялся бы поставить в затруднение начальство – избрать ли меры скорейшего ограждения законами или способы скорейшего врачевания.

А. Ермолов».

В продолжение Севастопольской осады Ермолов постоянно относился с великими похвалами о князе Меньшикове.

«Пока Меньшиков там, я спокоен, – твердил он часто. – А после него – не знаю, не ручаюсь. Меньшиков обманет французов; несмотря на недостаток средств, он защищается успешно. Войска в Крым он требовал настоятельно и получал всегда отказы. Места

Волынского и Селенгинского редутов он нашел и хотел принять меры, как их совершенно обезопасить от нападения, но ужасная болезнь лишила его всех сил. Останься он под Инкерманом ночевать в корпусе Данненберга, тогда дело пошло бы иначе. Все действия французов он мне предсказывал.