Эволюция красоты. Как дарвиновская теория полового отбора объясняет животный мир – и нас самих - Ричард Прам

Концепция все продолжающейся, культурно подпитываемой «гонки вооружений» в сексуальном конфликте приближает нас к пониманию того, что стоит на кону в битве между современными сторонниками феминизма и защитниками консервативных, патриархальных взглядов на человеческую сексуальность. В конце концов, доминирование в вопросах размножения[368], включая контроль над деторождением и абортами, представляет собой ядро сексуального конфликта.

Подобно сексуальной автономии, приобретенной в ходе эволюции утками, феминизм – это не идеология власти или контроля над другими; скорее это идеология свободы выбора. Асимметрия целей – патриархальное стремление к расширению мужского доминирования против феминистской заинтересованности в свободе выбора – присуща сексуальному конфликту у любых видов, от уток до человека. Но современной культурной борьбе за сексуальное равноправие он придает особенно удручающий оттенок.

Видимо, в попытках подкрепить доводами права мужчин на власть и привилегии защитники патриархального уклада часто необоснованно стремятся представить феминизм как властную идеологию. Феминистки, утверждают они, хотят захватить контроль над жизнями мужчин, уничтожить их естественные, биологические прерогативы и загнать их в подчиненное положение. В частности, один правовед в своей яростной критике феминизма дошел до того, что ошибочно обвинил правовую доктрину «половой свободы и неприкосновенности»[369], лежащую в основе большинства законов, которын направлены против сексуальных преступлений, в том, что она якобы включает в себя право ставить собственные сексуальные желания превыше чужих. Однако, как мы можем видеть, подобные взгляды фундаментально расходятся с понятием о том, что такое сексуальная автономия и каковы ее биологические и культурные корни.

Наблюдая за недавними политическими баталиями по поводу контроля за деторождением и репродуктивными правами в Соединенных Штатах, многие весьма опытные обозреватели восклицали: «Но я думал, что все это мы утрясли уже десятилетия назад!» К сожалению, раз эти события являются частью культурной «гонки вооружений» в сексуальном конфликте, нам следует ожидать, что борьба за женскую сексуальную автономию будет продолжаться и дальше – ведь каждая из сторон будет изобретать все новые и новые контрмеры для нейтрализации предшествующих достижений противника.

С другой стороны, сами феминистки часто выражают недовольство существующими стандартами красоты, сексуальной эстетики и обсуждения полового влечения. Они рассматривают их как наказание со стороны мужчин, которые воспринимают женщин и девушек исключительно как сексуальные объекты и убеждают их принимать те же самоубийственные стандарты для самоосуждения. Половое влечение видится ими как еще один способ оказаться под властью мужчин. Однако теория эстетической эволюции напоминает нам, что женщины – не только объекты, но и субъекты сексуальности, обладающие собственными желаниями и способностью следовать им и добиваться желаемого. Сексуальное влечение и сексуальная привлекательность – это не только инструменты подчинения; они также являются индивидуальными и коллективными инструментами расширения социальных возможностей, которые, в свою очередь, могут способствовать и расширению самой сексуальной автономии. Нормативное эстетическое соглашение о том, что является желанным и привлекательным в сексуальном партнере, может стать действенной силой, направляющей культурные изменения. Древний урок, заключенный в «Лисистрате», совершенно прозрачен. Отдельные личности способны изменять человеческое общество, утверждая свой сексуальный выбор.

В этой книге я перенес концепцию прекрасного из гуманитарной области в науку, определив красоту как результат коэволюционного танца между влечением и украшением. А теперь мне хочется проделать нечто обратное – взять этот коэволюционный взгляд на красоту и попробовать применить его в гуманитарной сфере, особенно в сфере искусства.

В самом деле, прогресс в понимании процессов эстетической эволюции в природе порождает совершенно новые возможности для интеллектуального обмена[370] между эволюционной биологией и эстетической философией – философией искусства, эстетикой, историей искусства и художественной критикой, – который я хотел открыть новым исследованием. На протяжении столетий под «эстетикой природы» понимали исключительно эстетические переживания человека, связанные с природой – будь то любование ландшафтом, наслаждение пением красногрудого дубоносового кардинала или созерцание формы и окраски цветка орхидеи и упоение ее ароматом. Однако эстетическая эволюция учит нас, что песня дубоносового кардинала и цветок орхидеи (но не ландшафт) приобрели свои эстетические свойства в ходе коэволюционных преобразований и предназначены для эстетической оценки вовсе не людьми, а самками дубоносового кардинала и насекомыми-опылителями соответственно. Мы, люди, можем оценить их красоту, но мы не принимали никакого участия в ее формировании. Традиционно эстетической философии не удавалось оценить эстетическое богатство природного мира, большая часть которого появилась на свет благодаря субъективным оценкам животных. Воспринимая красоту природы исключительно человеческим взглядом[371], мы не сумели осознать могущество созидательной эстетической роли других живых существ. Поэтому, чтобы стать более строгой дисциплиной, эстетической философии надлежит приступить и к освоению биологического мира во всей его полноте и сложности.

Другим интереснейшим следствием эстетического подхода к жизни стало осознание того, что коэволюционные изменения являются основополагающей особенностью всех эстетических феноменов, включая и человеческое искусство. Как мы уже не раз обсуждали в этой книге, эволюция брачных украшений, таких как павлиний хвост, включает в себя и одновременную эволюцию когнитивных эстетических предпочтений самки павлина. Изменения в брачных предпочтениях изменяли и хвост, а изменения хвоста, в свою очередь, влекли за собой изменения брачных предпочтений. Тот же самый коэволюционный процесс действует и в искусстве. Например, Моцарт сочинял симфонии и оперы, которые меняли представление слушателей о том, какой может быть музыка и на что она способна. Благодаря обратной связи новые музыкальные предпочтения влияли на будущих композиторов и исполнителей, развивая классическую западную музыку. Подобным образом Мане, Ван Гог и Сезанн создавали полотна, которые раздвигали прежние границы европейской живописи. Новые эстетические предпочтения их поклонников воздействовали на новые поколения художников и коллекционеров, а также на собрания музеев и галерей, рождая новые стили: кубизм, дадаизм и другие модернистские течения начала XX века. Эти культурные механизмы эстетических изменений в искусстве тоже полностью коэволюционны.