Прикосновение теней - Карен Мари Монинг

Но сначала ребенок.

Его плач просто убивал.

У Иерихона Бэрронса есть дети? Может, это ребенок Фионы?

Я зашипела, затем осознала, что веду себя, как Фейри, и притворилась, что этого не делала. Потом остановилась и прислушалась. Ребенок заплакал громче, словно услышал меня. Словно хотел сказать: «Я здесь, рядом, найди меня, пожалуйста, мне так страшно и одиноко».

Тут должна быть лестница.

Я рыскала по этажу, распахивая двери. Плач играл на струне моего материнского инстинкта. Наконец я нашла нужную дверь и шагнула внутрь.

Бэрронс, как всегда, был осторожен.

Я оказалась в зеркальном лабиринте. Я видела ступени в десятке разных мест, но не могла отличить отражение от реальности.

А насколько я знала Бэрронса, стоило мне войти в отражение, и случилось нечто крайне неприятное. Он чрезвычайно серьезно подходил к защите этого ребенка.

Мое темное озеро предложило помощь, но я в ней не нуждалась.

— Покажите мне правду, — пробормотала я, и Зеркала начали темнеть, одно за другим, пока в тусклом свете не засияла единственная хромированная лестница.

Я молча зашагала по ней в направлении детского плача.

И снова мои ожидания не оправдались.

Плач доносился из-за двери, затянутой цепями, запертой на засовы и покрытой рунами. Я вообще не должна была его услышать. И удивилась тому, что смогла с такой глубины уловить рычание Бэрронса.

На то, чтобы справиться с цепями, барьерами и рунами, мне понадобилось двадцать минут. Бэрронс явно хотел защитить этого ребенка от всех и вся. Почему? Что было важно для него? Что вообще происходило?

Я толкнула дверь, и плач резко оборвался.

Войдя, я огляделась. Я снова была не готова к тому, что увидела. Здесь не было ни роскоши, ни древностей. Комната была чуть лучше грота Мэллиса под Бурреном.

Это была каменная пещера на каменном основании. Небольшой ручеек пробивался из восточной стены и исчезал в западной. Повсюду были вмонтированы камеры. Бэрронс узнает, что я здесь была, даже если я сразу же уйду.

В центре комнаты была клетка примерно шесть на шесть метров с частыми прутьями из толстого металла. Она была покрыта рунами, как и дверь. И пуста.

Я шагнула ближе.

И замерла.

Нет, клетка была не пуста, как мне показалось поначалу. Там, сжавшись в комочек, лежал на боку голый ребенок. На вид ему было лет десять или одиннадцать.

Я бросилась вперед.

— Милый, ты в порядке? Что случилось? Почему ты там?

Он поднял голову. Я споткнулась и рухнула на колени, оглушенная.

Я смотрела на ребенка из видения, которое поймала в памяти Бэрронса.

Я помнила его так подробно, словно только вчера мне выпала редчайшая удача — заглянуть в сердце Бэрронса. Стоило закрыть глаза, и я снова оказывалась там, с ним. Мы были в пустыне.

Сумерки. Мы держим на руках ребенка.

Я смотрю в ночь.

Я не хочу опускать глаза.

Не могу смотреть на то, что было в его глазах.

Не могу не смотреть.

Мой взгляд невольно жадно устремляется вниз.

Ребенок смотрит на меня с безграничным доверием.

— Но ты же умер! — запротестовала я, глядя на него. Мальчик двинулся ко мне, поднялся, ухватившись ладошками за прутья. Красивый мальчик. Черные волосы, золотистая кожа, темные глаза. Сын своего отца. Его взгляд был мягким, теплым.

А я была Бэрронсом и смотрела на него...

Его глаза говорят: я знаю, что ты не дашь мне умереть.

Его глаза говорят: я знаю, что ты успокоишь мою боль.

Его глаза говорят: верю/люблю/обожаю/тывсегдаменяохраняешъ/тыдляменявесьмир.

Но я не смог его спасти.

И я не могу успокоить его боль.

Мы были в пустыне, держали этого, именно этого, ребенка на руках и теряли его, любили его, горевали по нему, чувствовали, как ускользает его жизнь...

Я вижу это в его глазах. Все его прожитые дни. И день сегодняшний. И завтра, которое не придет никогда.

Я вижу его боль, и она рвет меня на части.

Я вижу его безграничную любовь, и мне стыдно.

Я вижу свет — чудесный, идеальный свет его жизни.

Он улыбается мне. Взглядом он выражает свою любовь ко мне.

И его глаза начинают гаснуть.

Нет! Из моей груди вырывается крик. Ты не умрешь! Ты не оставишь меня!

Кажется, что я смотрю в его глаза тысячу дней.

Я вижу его. Держу его. Он тут.

Его нет.

Но он был. Он был здесь, сейчас, со мной. Прижимался лицом к решетке. Улыбался мне.

Он смотрит на меня глазами, полными любви. Я таю. Если бы я могла быть кому-то матерью, я взяла бы этого ребенка и вечно оберегала бы его безопасность.

Я поднимаюсь на ноги, двигаясь, словно в трансе. Я держала этого ребенка на руках, будучи в сознании Бэрронса. И, как Бэрронс, любила и потеряла его. Разделенное воспоминание сделало эту рану и моей тоже.

— Я не понимаю. Как вышло, что ты жив? Почему ты тут?

Почему Бэрронс пережил его смерть? А он ведь пережил. Я была там. И тоже ощутила потерю, которая напоминала мои чувства к Алине.

«Вернись, вернись! — хочу я закричать. — Еще хоть миг. Еще одна улыбка. Еще один шанс все исправить». Но его нет. Его нет. Куда он исчез? Что случается с душой, когда она покидает тело? Ушел ли он куда-то или, будь все проклято, просто исчез?

— Как ты здесь оказался? — удивляюсь я.

Мальчик говорит со мной, но я не понимаю ни слова. Этот язык давно мертв и забыт. Но я слышу мольбу в его голосе. И улавливаю слово, похожее на «ма-ма».

Подавив всхлип, я тянусь к нему.

И когда я просовываю руки между прутьями, обнимая маленькое обнаженное тело, темноволосая голова припадает к ложбинке, где мое плечо соединяется с шеей, клыки прокалывают мою кожу, и прекрасный маленький мальчик вырывает мне горло.

Умираю я долго.

Гораздо дольше, чем должна бы.

Я умираю медленно и больно. Я несколько раз теряю сознание и удивляюсь, приходя в себя. Меня бьет лихорадка. Кожа на шее немеет, но рана болит, словно пропитанная ядом.

Кажется, половина моей шеи осталась в огромных челюстях.

Ребенок начал изменяться в тот миг, когда я обняла его.