Время банкетов - Венсан Робер

Барро и Дювержье де Оран, видевшиеся с Кобденом в Париже, где он был проездом летом 1846 года, хорошо усвоили этот урок. В экономическом плане Франция переживала тяжелые времена, и для того, чтобы спасти либеральные установления от нарастающего народного недовольства и увеличивающейся популярности различных социалистических школ, требовалось укрепить политический режим за счет расширения его социальной базы, например за счет понижения ценза до ста франков, отчего число избирателей выросло бы вдвое. К этому выводу пришел Барро в своей речи в палате весной 1847 года:

Поскольку власти оставались глухи к этим увещеваниям, приходилось взять инициативу на себя и мобилизовать средние классы; именно ради этого и была устроена кампания банкетов: организаторы кампании требовали провести политическую реформу, чтобы избежать социальной революции. Особенно ясно эта стратегия выражена в конце письма, которое написал Барро своему другу Шамболю, главному редактору газеты «Век», самой крупной тогдашней газеты, 1 ноября 1847 года, после банкета в Амьене:

Избранная стратегия была довольно рискованной, и династические зачинщики кампании банкетов прекрасно это сознавали[626]. В конце концов ее сторонники потерпели поражение, но были очень близки к победе. Помешали непредвиденные обстоятельства: стрельба на бульваре Капуцинок, «прогулка трупов»[627] и мундир национального гвардейца на одном из них — все то, что в ночь с 23 на 24 февраля разожгло восстание. Сама же по себе стратегия эта не была ни посредственной, ни смешной. Серьезность социального положения бросалась в глаза проницательным наблюдателям, всем тем, кто был способен оценить нынешнее состояние страны и помнил о причинах и ходе предшествующей революции: большая речь Токвиля в палате 24 января 1848 года не только очень похожа на первую парламентскую речь Гизо в ходе обсуждения адреса двухсот двадцати одного депутата, но и очень широко использует аргументы династических инициаторов кампании банкетов. Было бы совершенно неправильно смотреть на эту кампанию только глазами тех, кто, как Жирарден, в ней не участвовал («Мы не принадлежим к числу поклонников холодной телятины»[628]) или кто, как редакторы «Газеты прений», был заинтересован в ее высмеивании.

Так же неправильно, я полагаю, утверждать, что все дело было в личных амбициях и что «в действительности министерство не нравилось либеральным лидерам (оппозиции) только длительностью своего пребывания у власти»[629]. Разумеется, вожди династической оппозиции в основном разделяли взгляды Дюшателя и Гизо на экономическую и социальную политику, а также на поддержание общественного порядка. В этом нет ничего удивительного, поскольку и те и другие принадлежали к одной социальной среде, все были крупными нотаблями; именно поэтому представители династической оппозиции неустанно напоминали, что они приверженцы порядка, искренние и глубокие консерваторы. Но из этого отнюдь не следует, что от сторонников министерства их отделяли только личные амбиции и ревность; ведь политические расхождения могут касаться лишь выбора средств, но от этого быть не менее глубокими. Что же касается амбиций, то они в куда большей степени были свойственны Тьеру и именно они, а не политические убеждения в первую очередь отделяли его от Гизо; но Тьер старательно держался в стороне от кампании банкетов. Дювержье де Оран и Барро, внимательно наблюдавшие за тем, что происходило в Великобритании, по-видимому, смотрели на вещи шире, чем Тьер, который никогда не выступал за избирательную реформу; кроме того, оба они, как настоящие либералы, исходили из гораздо менее куцего понимания свободы слова. Они были убеждены, что «право собираться публично и публично выражать свое мнение, оставаясь в рамках закона, существует для всех, для ультрарадикалов и для радикалов умеренных, для представителей конституционной оппозиции, но также и для консерваторов, если они пожелают им воспользоваться»[630]; они считали, что именно свободные дебаты позволят просветить жителей страны и разоблачить с помощью публичных обсуждений «теории самые экстравагантные», положить конец тому беспорядку в мыслях, который возмущает пугливых консерваторов. Великая либеральная партия конца эпохи Реставрации, которую Дювержье, как ему казалось, воскресил в ходе кампании банкетов, очень высоко ценила свободу собраний и саму по себе, но также и потому, что видела в ней самую надежную гарантию разумного политического развития, быстрого, но не резкого, — такого развития, с каким могли бы согласиться и люди левых убеждений. Что же касается угрозы беспорядков, в ходе обсуждения в парламенте Дювержье напомнил, что подобные собрания в конечном счете проходят куда спокойнее, чем нынешние английские митинги; к тому же, согласно афоризму Руайе-Коллара, который Дювержье любил цитировать, свободные правительства предназначены вовсе не для того, чтобы убаюкивать граждан. Дювержье настаивал: противостоять «прогрессу коммунистических идей», пугавшему многих наблюдателей, только с помощью репрессий, как явно намеревался Дюшатель, — ошибочное решение, и британцы были совершенно правы, когда в борьбе против чартизма повели себя иначе.