Время банкетов - Венсан Робер

Гостей было очень много, поскольку цена подписки оказалась предсказуемо доступной: на дижонском банкете три-четыре сотни рабочих («которые своим поведением, спокойным и достойным, благородно опровергали все те клеветы, жертвами которых они так часто становятся») соседствовали с «многочисленными негоциантами, промышленниками и несколькими священниками»; общее число участников банкетов достигало тысячи ста человек. В Шалоне цена подписки равнялась трем франкам: к великому негодованию «Курьера Соны и Луары», который возмущался не меньше, чем «Ежедневная» газета восемнадцать лет назад, участников оказалось от полутора до двух тысяч, что, как заранее утверждал консервативный листок, не доказывало ровным счетом ничего:

Каждый утешает себя как умеет[650].

Между тем, судя по всему, именно после лилльского банкета, где о себе во весь голос заявили Ледрю-Роллен и демократы, кампания пошла полным ходом. Умеренные не могли смириться с поражением: три дня спустя прошел банкет в Авене, еще через день — в Валансьене. Сходным образом после того, как демократы подмяли под себя первый банкет, устроенный в департаменте Тарн, Леону де Мальвилю пришлось «брать в Кастре реванш за свою неудачу в Альби»[651]. Тут в дело вмешались оппозиционеры из окрестностей Лиона и из Дофине: в ноябре банкет в Лионе собрал тысячу шестьсот человек, затем в Гренобле собралась тысяча гостей, во Вьенне — несколько сотен и столько же в декабре в Ромáне, а в начале января кампания продолжилась в Изере… После того как Ледрю-Роллен выступил перед аудиторией из тысячи — тысячи двухсот человек, реформистам пришлось доказывать, что они вызывают не меньший интерес: на банкет в Сен-Дени, устроенный для национальных гвардейцев департамента Сена, пришли тысяча двести человек. А в Руане на последний большой банкет перед открытием парламентской сессии собрались от тысячи шестисот до тысячи восьмисот гостей. Мало того что кампания банкетов не кончилась неудачей, в последние недели она шла с беспрецедентной активностью: в течение декабря в банкетах приняли участие в общей сложности десять тысяч человек, на треть больше, чем в предыдущем месяце, и ведущую роль здесь сыграли именно демократы.

Банкет в Тулузе 9 января, который должен был стать центральным событием для участников реформистского движения на юге и который радикалы после своего разрыва с легитимистами устроили самостоятельно, затронул очень серьезные темы. Речь шла уже не только об избирательной реформе, но и о защите основных свобод. С начала января все, кто имел хоть какое-то отношение к реформистской кампании, понимали, что дело идет к столкновению. Власти, «которые не желают слышать наших справедливых требований и отвечает на них только бранью», — это совершенно ясный намек на тронную речь, произнесенную при открытии парламентской сессии. «В разгар волнений, разжигаемых страстями враждебными или слепыми, — сказал монарх, — одно лишь убеждение меня одушевляет и поддерживает; это убеждение в том, что конституционная монархия, объединяющая разные ветви государственной власти, дает нам верные средства преодолеть все препятствия и удовлетворить все материальные и моральные интересы нашего любезного отечества». В переводе это означало отказ удовлетворить петицию: реформы не будет. Но дело обстояло куда серьезнее: династическая оппозиция, которую обвинили в слепоте, сочла себя оскорбленной. Месяцем позже, во время обсуждения ответного адреса, Барро с горькой иронией напомнил эти слова. Впрочем, самое главное, возможно, состояло в другом, потому что эта обида не объясняет наиболее серьезного обвинения, высказанного председателем тулузского банкета в ту пору, когда он еще не знал, что префект парижской полиции по приказу министра внутренних дел запретит банкет в двенадцатом округе столицы. Луи-Филипп говорил о страстях и интересах. В моральных и политических науках того времени, как показал А. Хиршман, центральное место занимало их противопоставление: интересы рациональны и миролюбивы, и их необходимо удовлетворять; страсти иррациональны и воинственны, и их нужно сдерживать, а то и подавлять[652]. В декабре 1833 года, когда республиканское движение было в самом разгаре, король в тронной речи уже клеймил «безрассудные страсти» и «преступные интриги»; за речью последовали два репрессивных закона, один направленный против уличных глашатаев, а другой — против ассоциаций, и его следствием стало разрушение не только республиканских обществ, но и рабочих ассоциаций, например общества взаимопомощи лионских ткачей. Иначе говоря, сомнений относительно последствий очередной грозной речи не оставалось: опасность грозила свободе собраний.

Такую реакцию властей можно было предугадать и чуть раньше[653]; более того, подобное развитие событий реформисты предвидели с самого начала, о чем свидетельствуют частые упоминания о Виллеле, Полиньяке, ассоциации «Помоги себе сам» в речах оппозиционеров, как династических, так и радикальных, на летних и осенних банкетах. Но, пожалуй, единственный, кто принял эти угрозы по-настоящему всерьез и кто с начала декабря предупреждал о возможном революционном исходе, был малоизвестный персонаж, который, несмотря на свои прекрасные отношения с демократами из «Реформы», не колеблясь сразу встал на сторону «того жалкого буржуазного течения, что хочет немного расширить круг лиц, наделенных привилегиями»; я имею в виду Адриена Рекюра, вице-президента Центрального комитета оппозиционных избирателей округа Сена, который в этом качестве произнес на банкете в «Красном замке» тост за революцию 1830 года. Послушаем, что он сказал 14 декабря, когда все вожди реформистской оппозиции, и республиканской, династической: Барро, Мари, Гарнье-Пажес, Лербет, Вавен, Паньер — в последний раз собрались вместе; кампания близилась к концу, поскольку приближалось открытие парламентской сессии; дело происходило в Сен-Дени. Столичные национальные гвардейцы могли туда добраться без труда, но все-таки оппозионеры собрались в пригороде, и очень скоро Одилону Барро предстояло сделать это одной из центральных тем своей речи: