Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава - Сергей Цветков

Эти представления о загробном мире порождали соответствующий погребальный обряд – трупосожжение. Повесть временных лет засвидетельствовала его широкое распространение у вятичей еще в XI в.: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним. И по сем сотворяху краду[544] велику и возложаху на краду мертвеца и сожьжаху и [его]. Посемь, собравше кости, вложаху в судину малу и поставляху на столпе на путях…»

Почти в тех же словах славянское погребение описывает Ибн Русте: «Когда кто-то из них умирает, его сжигают на огне, а их женщины, если кто-то умер, ранят себе ножом руки и лицо. На другой день после сожжения этого умершего они идут к нему, берут пепел с этого места, кладут его в сосуд глиняный и ставят на холм. Когда проходит год после того, как он умер, они берут 20 больших кувшинов меда, менее или более того, и направляются к тому холму, собираются родственники умершего, едят там и пьют, затем удаляются».

Новгородские сопки

Археологические находки полностью подтверждают это описание. Смысл насыпания кургана над захоронением разъясняет один эпизод из «Деяний данов» Саксона Грамматика. В сражении с датчанами гибнет «рутенский» князь Бой. «Рутены, – пишет Саксон, – похоронили его тело, приготовив великие похороны, и войско соорудило в его честь огромный холм, чтобы не исчезло из памяти потомков воспоминание о таком славном юноше».

Что касается религиозного обоснования трупосожжения, то оно приведено в записках Ибн Фадлана. Во время церемонии сожжения тела знатного руса один купец-рус так разъяснил Ибн Фадлану смысл этого обряда: «Вы, о, арабы, – глупы! Воистину вы берете самого любимого для вас человека и из вас самого уважаемого вами и бросаете его в землю, и съедают его прах и гнус и черви… А мы сжигаем его во мгновение ока, так что он входит в рай немедленно и тотчас».

Русальские игрища, ритуальные пиры, симарглы на серебряных браслетах из кладов XII–XIII вв.

Славяне смотрели на дело точно так же. По словам Ибн Русте, славяне «радуются во время сжигания умершего, считая, что радуются ради милосердия их бога над ними».

Вероятно, с трупосожжением был связан и обычай прыгать через костер, символизировавший перелет души в ирий.

Ибн Русте в своем описании похоронной обрядности славян добавляет, что «если умерший имел три жены, и одна из них утверждает, что была его любимой, то она устанавливает около своего умершего мужа два деревянных столба, укрепляет их в земле, затем кладет на их вершины другой столб, подвешивает в центре веревку, один конец которой привязывает к своей шее, и становится на подставку. Когда она сделала это, то подставку выбивают из-под нее, и она остается повешенной, пока не задохнется и не умрет. Когда же умрет, то ее бросают в огонь и сжигают». Этот обычай, впрочем, или не имел широкого распространения, или быстро исчез. По крайней мере, древнерусская церковная литература, обличавшая всевозможные языческие безумства, совершенно умалчивает о нем.

Наконец, еще одним важнейшим признаком неразвитости восточнославянского язычества было отсутствие в нем жреческой касты. Место жрецов занимали волхвы, чье имя связано со старославянскими словами влъснути – «непонятно говорить» и влъшъба – «колдовство». Разница между жрецами и волхвами достаточно велика. Если волхв – это всего лишь гадатель, знающий и предрекающий будущее, ближе обычных смертных стоящий к таинственным силам природы, то жрец – избранник бога, который и дарует своему служителю духовное могущество; кроме того, статус волхва должен постоянно поддерживаться соответствующими действиями – предсказаниями, успешным излечением болезней и т. д., поскольку волхвом человек называет себя сам и стремится убедить в этом окружающих; жрецом же может стать только тот, кого изберет и признает в этом статусе особая группа людей, монополизировавшая право на сношения с божеством.

Исторический опыт показывает, что только жреческое сословие способно действенно поддерживать религию, разъяснять ее идеи и давать более отчетливое представление о сложившихся образах, систематизировать и создавать мифологию, – короче, развивать и укреплять в обществе религиозные верования. Там же, где священническая каста представлена одними волхвами, религиозные понятия и представления бывают туманны и непрочны[545].

Судя по археологическим находкам, родовые и общинные святилища восточных славян располагались на возвышенности и в стороне от заселенных мест; наличие «гор», лесов и источников было непременным условием для выбора их местоположения. Сакральная граница обозначалась рвом и валом, на котором возжигались очистительные костры. Идолы устанавливались на небольших круглых площадках – под открытым небом или в четырехугольных бревенчатых помещениях, сориентированных по сторонам света. Рядом со святыней находились алтари в виде каменных плит, жертвенные ямы и священные колодцы, иногда довольно глубокие (до 14,5 м), но никогда не достигающие уровня подземных вод. Подношения богам состояли из еды и питья в глиняной посуде, украшений, предметов быта, вооружения и конской упряжи, туш животных.

Святилище на Благовещенской горе во Вщиже. Реконструкция

Что касается человеческих жертвоприношений, то этот жестокий обычай к IX–X вв. был совершенно изжит между восточными славянами. Все летописные известия о принесении в жертву людей относятся, собственно, не к ним, а к «варягам» (поморским славянам) и русам, которые действительно очень долго ублажали своих идолов человеческой кровью. Попытка князя Владимира утвердить этот «русский» обычай на восточнославянской почве закончилась провалом, причем летописец отметил необычность кровавых жертв для жителей Киева. «Привожаху сыны своя и дщери, и жряху бесом, оскверняху землю теребами своими и осквернися кровьми земля Русская», – пишет он, давая таким образом понять, что практика человеческих жертвоприношений прежде была несвойственна восточным славянам.

Связь между природой и образом жизни народов люди пытались осмыслить уже в глубокой древности. Ксенофан (570–480 до н. э.) был уверен в определяющем влиянии географической среды на внешность народа; ему первому принадлежит образ голубоглазых и белокурых северных варваров. Почти одновременно с ним Гекатей Милетский поставил в зависимость от среды даже национальный характер – эту мысль затем развил Гиппократ в своем сочинении «О воздухе, водах и местностях». Геродот, окинув взглядом северные берега Понта, записал, что племена, живущие там, ведут образ жизни, который указала им природа страны.