Первопроходцы - Олег Слободчиков

В морском походе Юша часто ругался с хозяином судна, который мнил себя искусным мореходом только потому, что по доброй погоде и Божьей милостью привел коч на Колыму. При нынешних ветрах можно было прийти на Лену вдвое быстрей, если бы Алекса доверил управление судном ему, Селиверстову, или хотя бы слушал его советы. Но вместо того стадухинский целовальник наравне с бывальцем Гаврилкой стоял на шесте и шел в бечеве как простой бурлак. Люди торгового человека потешались над ним: спящему пачкали бороду, мочились в сапоги. Гаврилка в травле не участвовал, но и не заступался за своего связчика, бывшего целовальника.

В устье Яны из стадухинской казны пропало два зуба по две гривенницы весом, потом кабальная грамота на пять рублей, данная Селиверстову Едомским на Колыме. Юша счел бессмысленным заводить сыск на чужом судне при общей неприязни, угрюмо помалкивал и придумывал мщение. До Жиганского острожка они дошли едва ли не в последний день перед ледоставом. Бурлаки гурьбой бросились в баню, парить остуженные кости. Селиверстов, переругавшись с таможенными казаками и тамошним целовальником, велел им составить опись. О пропаже клыков не заикнулся, взяв недостачу на себя. Годом раньше Втор Гаврилов привез от Власьева рыбий зуб, выменянный Пинегой у колымских чукчей. Насельники Жиганского зимовья на удивление равнодушно отнеслись к новостям с Колымы и к добытой моржовой кости, все их помыслы и разговоры были об Амуре, об охочих людях Ерофея Хабарова. Здесь Селиверстов узнал, что власть на Лене переменилась: против воеводы Петра Никитовича Пушкина был объявлен сыск и его, как прежде Головина, за приставами увезли в Москву, сменив латинянским выкрестом Дмитрием Андреевичем Францбековым. «Выкрест так выкрест! – подумал Юша. – С нерусью иной раз легче сговориться, чем со своими начальствующими».

В острожке ему рассказывали, что в междувластие, когда на Ленском волоке уже наводил порядок новый воевода, посланный на смену Пушкину, Ерофей Хабаров сумел войти к нему в доверие, поверстался в казаки и получил наказную память идти на князей Батогу и Левкоя, которые отказали в ясаке письменным головам Пояркову и Бахтеярову. Своим подъемом Хабаров набрал полк из казаков и промышленных людей, двинулся на Олекму, где был встречен людьми воеводы Пушкина с приказом доставить его в Якутский острог на сыск по делу о незаконном винокурении. Но было поздно: Хабаров помахал перед посыльными отпускной грамотой от нового воеводы и ушел вверх по Олекме. По его отпискам, о которых говорили по всей реке Лене, князцы Левкой и Батога бежали без боя, бросив пять городов с пушками, ружьями, с золотой утварью и казной. В Жиганах рассказывали, что весной Ерофей приезжал в Якутский острог наряженный, как царский сын, обвешанный золочеными доспехами и оружием, набрал новых охочих людей и увел на Амур, обещая вызнать дорогу к китайскому хану Богде.

Люди, зимовавшие на поденных работах, считали себя обманутыми судьбой: все они проплыли мимо устья Олекмы, стремясь пристать к какой-нибудь ватаге, чтобы добраться до Колымы. В Жиганах бывалец Гаврилка загулял вместе с промышленными Алексы Едомского, Селиверстов же, едва обсохнув после бани, – стал искать нарты и работных людей. В пути он презрительно слушал их догадки, что Батога с Левкоем – князья старорусских сибирских городов, что Сибирскую Русь надо искать на Амуре. В подтверждение гулящие ссылались на передаваемые по Лене сказы Ерофея Хабарова о брошенных князьями городах. Селиверстов с ревностью рассказывал о Колыме, о богатых костью лежбищах моржей и опять примечал в лицах спутников тупое равнодушие. Входя в раж, он показывал самые крупные моржовые клыки, прикидывал их стоимость по ленским ценам и снова не видел в глазах бедствующих людей ни восхищения, ни зависти.

– То я Олекмы не знаю или Ярка Хабарова, – насмешливо язвил. – Брешет, будто над дураками потешается!

Гулящие с ним не спорили, только переглядывались меж собой, а то и посмеивались. Обоз благополучно и быстро добрался до Якутского острога, Юша расплатился с работными и предъявил груз таможенному голове. Тот без проволочек поставил его перед дьяком и новым воеводой. Взглянув на него, Селиверстов понял, что Дмитрий Андреевич по нутру своему никакой не служилый, а самый обыкновенный купчина: жадный и хитрый. «Такого лестью и уверениями не проймешь, – подумал, – но покажи ефимок – и он твой благодетель! Видать, Ярко это хорошо распознал и обвел выкреста вокруг пальца». Думая так Юша, плутовато щурился и прикидывал, как ладить с новой властью.

Францбеков был наряжен в короткий фряжский кафтан поверх камзола, шея обвязана шелковым платком, голова покрыта шляпой с пером. Подергивая длинными усами, он перебирал моржовые кости, глаза его горели, пальцы подрагивали. Примечая всякую мелочь, Селиверстов приглушенным и вкрадчивым голосом ворковал, как ходил с Мишкой Стадухиным от Колымы на восход, узнал о четырех реках, по которым живут народы многие, а по тамошнему морскому берегу заморной кости столько, что можно грузить десятки судов. Дать бы ему, Юшке, добрый коч, да парус, железный якорь, да троса пенькового по нужде, уж он бы в одно лето собрал бы и привез такой кости пудов триста.

– Допрая затея, допрая! – шепелявя, хвалил его воевода. – Васка Власьев наменял пут и просит сто слушилых на чукчей!

– Ох уж этот Васька! – стал ругать бывшего приказного Селиверстов и выложил жалобные челобитные Стадухина.

Начальствующие люди читали их с доверием, но опять, как среди гулящих, тянувших его нарты, Юша не замечал в их лицах должного восхищения его посулами, про себя же завистливо ругал Хабарова: «Врет ведь про города с золотом, и ему верят…Не слишком ли я скромен? Латинянам того не понять, у них совести нет».

– А это пустяк! – почтительно согнув спину, небрежно кивнул на привезенный груз. – Мишка Стадухин отправил для смотра. Сгодятся ли? – Льстиво осклабился, потом, помрачнев, вздохнул: – Да и не вся здесь кость: принудил бес связаться с ворами, которые тайно меняли соболей у колымских юкагиров. Обокрали меня в пути люди Алексы Едомского, полпуда кости да кабальных грамот на пятьдесят рублей.

Воевода вопросительно взглянул на дьяка, тот на письменного голову. Подьячий взвесил кость, перечитал описи Нижнеколымского и Жиганского острогов.

– Немедля отправим людей для сыска! – уверили воеводу.

С моржовой кости были взяты отправленные Стадухиным в казну две головы и четыре самых крупных зуба весом в двадцать пять гривенок, полпуда обетной кости переданы Спасскому монастырю. Четыре пуда, бывших у Селиверстова, воевода купил за двести двадцать шесть рублей. Ленская цена оказалась много выше, чем предполагали на Колыме. Юша не ждал такой щедрости, но виду не подал. В Жиганский острог он возвращался на оленьей упряжке, в лисьей дохе и собольей шапке, с должностной важностью в лице. С ним были посланы для сыска якутский таможенный голова и трое служилых. С помощью жиганских казаков они обшарили государево зимовье и жилье, нашли у кабацкого откупщика два моржовых клыка, которые Селиверстов опознал. Откупщик указал на торгового человека Алексея Едомского, у которого их купил. Тот орал под плетьми, что давал на себя кабалу только на пять рублей. Но над огоньком вынужден был признаться в пятидесяти и в том, что кабальные грамоты сжег. Было несовпадение: по описям нижнеколымского и жиганского приказчиков, у Селиверстова недоставало всего пять соболей. Едомский явил здесь на пять больше, чем указано в описи. Но Юша выкрутился как змей, сказав, что взял мех от Стадухина для его жены, а Едомский вынужден был признать, что беспошлинно поменял эту рухлядь в Янском зимовье на хлеб и масло, и оговорил знакомого торгового человека. На том сыск кончился. Селиверстов смотрел на пострадавшего передовщика ясными глазами, в которых леденела радость отмщения. Алексей Едомский, щуря свои красные и затравленные, при свидетелях отдал ему пятьдесят черных соболей, из которых пять были взяты в казну.