Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

и спустился вниз, стараясь не думать о задаче, которая стояла перед ним: выступить без подготовки перед шестью сотнями сенаторов относительно закона, который он только что увидел, зная наперед: все, что он скажет, вызовет недовольство у той или иной партии в сенате. Одного этого было достаточно, чтобы у меня испортилось пищеварение.

Дом быстро заполнялся не только клиентами Цицерона, но и людьми с улицы, желавшими поздравить его. Цицерон приказал не экономить на инаугурации, а когда Теренция заводила разговор о расходах, он с улыбкой отвечал: «Македония заплатит». Поэтому каждый, кто входил в дом, получал в подарок несколько фиг и горшочек меда. Аттик, предводитель всадников, привел за собой множество представителей своего сословия, поддерживавших Цицерона; всех их, вместе с ближайшими сторонниками Цицерона в сенате, возглавляемыми Квинтом, препроводили в таблинум и предложили горячее вино. Сервия среди них не было. Я сообщил Квинту и Аттику, что закон популяров уже вывешен и все выглядит очень плохо.

Гостеприимством Цицерона также пользовались наемные флейтисты, тимпанщики и кимвальщики, плясуны, представители городских кварталов и триб. Здесь же присутствовали должностные лица, окружавшие консула: писцы, толкователи знамений, переписчики и глашатаи из казначейства и, наконец, двенадцать ликторов, которых сенат предоставил для охраны высшего магистрата. Не хватало только того, кто должен был играть главную роль в этом представлении, и мне все сложнее было объяснять его отсутствие: к этому времени все уже знали о законе и хотели знать, что собирается делать Цицерон. Я отвечал, что хозяин пока беседует с авгуром и скоро спустится. Теренция, закованная в свои новые драгоценности, прошипела мне, что я должен взять дело в свои руки, прежде чем дом окончательно растащат. Я взял на себя смелость послать двух рабов на крышу за курульным креслом, велев им сказать Цицерону, что символ его власти будут нести впереди процессии и поэтому кресло следует принести вниз: объяснение, которое вполне соответствовало действительности.

Это сработало, и вскоре Цицерон спустился — я с облегчением заметил, что он снял свою заячью шапку. Его появление сопровождалось пронзительными криками толпы, где многие были уже навеселе от подогретого вина. Консул передал мне таблички, на которых был записан закон, и шепотом приказал мне захватить их с собой. Затем он уселся в кресло, сделал приветственный жест и попросил всех служителей казначейства поднять руку. Таких набралось около двадцати человек. Невероятно, но в то время это были чуть ли не все люди, которые управляли Римской империей из ее главного города.

— Граждане, — сказал Цицерон, положив руку мне на плечо. — Это Тирон, который служит моим письмоводителем с тех времен, когда я не был даже сенатором. Вы должны относиться к его распоряжениям как к моим собственным. Любой вопрос, который вы хотели бы обсудить со мной, вы можете обсудить с ним. Устным отчетам я предпочитаю письменные. Я рано встаю и поздно ложусь. Я не потерплю взяток или продажности в каком бы то ни было виде, а также сплетен. Если вы совершили ошибку, не бойтесь сказать мне о ней, но сделайте это быстро. Запомните все это, и мы хорошо сработаемся. А теперь — за дело!

После этой короткой речи, которая заставила меня покраснеть, ликторам были вручены новые розги, и каждый из них получил кошелек с деньгами. Затем с крыши наконец спустили курульное кресло и показали его толпе. Послышались охи и ахи вместе с рукоплесканиями, и неудивительно — кресло было вырезано из нумидийской слоновой кости и стоило более ста тысяч сестерциев («Македония заплатит!»). Потом все выпили еще немного — даже маленький Марк сделал глоток из костяного кубка, — заиграли флейты, и мы пустились в долгий путь через весь город.

Было все еще очень холодно. Однако солнце уже взошло, и его лучи раскрасили золотом крыши домов. Рим испускал такое непорочное сияние, которого я никогда не видел. Цицерон шествовал рядом с Теренцией, за ними шагала Туллия со своим женихом Фруги. Квинт нес на плечах Марка, а по обеим сторонам консульского семейства шли сенаторы и всадники, одетые в белоснежные одежды. Пели флейты, били барабаны, извивались танцоры. Жители города стояли вдоль улиц и свешивались из окон, чтобы не пропустить шествия. Многие хлопали в ладоши и выкрикивали благопожелания, однако — надо честно признаться — кое-где слышались недовольные крики. Они раздавались в беднейших районах Субуры, когда мы проходили по Аргилету, направляясь на форум. Цицерон кивал направо и налево, а иногда приветственно поднимал правую руку, и все же лицо его было угрюмым; я знал, что он постоянно обдумывает свои следующие шаги. Аттик и Квинт несколько раз пытались с ним заговорить, но он отмахнулся от них, желая остаться один на один со своими мыслями.

Форум был уже полон людей. Пройдя мимо ростр и пустого здания сената, мы наконец стали взбираться на Капитолийский холм. Над храмами курился дым от жертвенных костров. Я чувствовал запах горящего шафрана и слышал низкое мычание быков, ожидающих своей очереди на заклание. Когда мы подошли к Арке Сципиона, я оглянулся. Внизу лежал Рим — его холмы и долины, башни и храмы, портики и дома, покрытые белым сверкающим снегом, как невеста, ожидающая жениха.

На Капитолийской площади мы увидели сенаторов, которые в ожидании избранного консула выстроились перед храмом Юпитера. Меня вместе с членами семьи и слугами провели на деревянный помост, воздвигнутый для зрителей. Звук трубы эхом отразился от стен храма, и все сенаторы как один повернулись, чтобы увидеть, как Цицерон проходит через их ряды. Раскрасневшиеся на морозе, они провожали консула алчными взглядами. Среди них были те, которые никогда не избирались и знали, что их никогда не изберут; и те, которые жаждали быть избранными, но боялись проиграть; и те, кто уже был консулом и продолжал верить, что должность принадлежит ему по праву. Гибрида, второй консул, уже стоял у ступеней, ведущих к храму, крыша которого, казалось, расплавилась в ярком свете зимнего солнца. Не поприветствовав друг друга, два новоизбранных консула поднялись по ступеням на алтарь, где возлежал на носилках великий понтифик Метелл Пий, слишком старый и больной, чтобы стоять. Пия окружали шесть девственниц-весталок и еще четырнадцать понтификов. Я легко нашел глазами Катула, который перестроил этот храм от имени сената и чье имя теперь красовалось над входом («Более велик, чем Юпитер», — говорили про него некоторые остряки). Рядом с ним стоял Исаврик. Я также узнал Сципиона Назику, приемного сына Пия, и Юния Силана, мужа Сервилии, умнейшей женщины Рима. Немного в стороне я заметил широкоплечую фигуру Цезаря, выделявшуюся своими