Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

о том, кто выступит против тебя. Нас поддерживают народ, трибуны и половина преторов. Даже Антоний Гибрида, второй консул, на нашей стороне. И с кем же ты останешься? С патрициями? Но они тебя презирают. И выбросят тебя, как только ты перестанешь быть нужен им. На мой взгляд, у тебя есть только один выход.

— И какой же?

— Присоединиться к нам.

— Ах вот как! — у Цицерона была привычка держать себя за подбородок, когда он над чем-то размышлял. Какое-то время он смотрел на Цезаря. — И что под этим подразумевается?

— Надо поддержать наш закон.

— А что взамен?

— Я и мой двоюродный брат можем найти в своих сердцах толику снисхождения к бедняге Рабирию, учитывая его нынешнее состояние. — Тонкие губы Цезаря растянулись в улыбке, однако он продолжал пристально смотреть в глаза Цицерону. — Что ты скажешь на это?

Прежде чем тот успел ответить, в дом вернулась жена Цезаря. Некоторые говорили, что Цезарь взял в супруги эту женщину, которую звали Помпея, только по настоянию своей матери, — родственники Помпеи заседали в сенате. Однако в тот день я понял, что у нее есть куда более очевидные преимущества. Двадцати с чем-то лет, она была намного моложе мужа, и холодный воздух, подрумянивший щеки и шею, добавлял блеска ее большим серым глазам. Она обняла мужа, прижавшись к нему всем телом, как кошка, затем набросилась на Цицерона, хваля его речи и утверждая, что прочитала даже сборник его стихотворений. Я решил, что она пьяна. Цезарь смотрел на нее с изумлением.

— Мама хочет тебя видеть, — сказал он ей, на что она надула губы как ребенок. Тогда Цезарь приказал: — Давай, давай! И не делай кислое лицо. Ты же знаешь, какая она.

Он похлопал ее по заду, подталкивая в нужном направлении.

— Вокруг тебя так много женщин, Цезарь, — сухо заметил Цицерон. — Откуда они еще появятся?

— Боюсь, у тебя создастся неправильное мнение обо мне, — рассмеялся Цезарь.

— Мое мнение о тебе совсем не изменилось, уж поверь.

— Ну так что же, мы договорились?

— Все зависит от того, что содержится в твоем законе. До сих пор мы слышали только предвыборные призывы: «Землю безземельным!», «Еду голодным!». Мне нужны подробности. А также некоторые уступки.

Цезарь не ответил. Его лицо ничего не выражало. Наконец молчание затянулось настолько, что это стало неудобным. Цицерон вздохнул и повернулся ко мне.

— Темнеет, — сказал он. — Нам пора идти.

— Так быстро? И вы ничего не выпьете? Позвольте, я вас провожу. — Цезарь говорил со всей возможной любезностью — его манеры всегда были безукоризненными, даже когда он приговаривал человека к смерти. — Подумай о сказанном мной, — продолжил он, провожая нас по облупившемуся коридору. — Подумай, каким легким будет твой срок, если ты присоединишься к нам. Через год твое консульство закончится. Ты покинешь Рим. Будешь жить в наместничьем дворце. В Македонии ты заработаешь столько денег, что хватит на всю оставшуюся жизнь. После этого возвращайся домой, купи домик на берегу Неаполитанского залива. Изучай философию и пиши воспоминания. Иначе…

Слуга подошел к нам, чтобы помочь Цицерону надеть плащ, но мой хозяин отмахнулся от него и повернулся к Цезарю:

— «Иначе»? Что иначе? А если я к тебе не присоединюсь? Что тогда?

— Пойми, что это не направлено против тебя лично. — На лице Цезаря появилось удивленное выражение. — Мы не хотим причинить тебе зла. Более того, я хочу, чтобы ты знал: если лично тебе будет угрожать опасность, ты всегда можешь рассчитывать на мою защиту.

— Могу рассчитывать на твою защиту?

Я очень редко видел, чтобы Цицерон не мог подобрать слова для ответа. Но в этот холодный день, в этом мрачном и неухоженном доме, в этом убогом квартале, он изо всех сил пытался найти слова, которые выразили бы его чувства. Однако консулу это не удалось. Закутавшись в плащ, он вышел на улицу, в снег, под угрюмыми взглядами головорезов, которые все еще топтались у огня, и коротко попрощался с Цезарем.

— Я всегда могу рассчитывать на его защиту! — повторил Цицерон, когда мы стали взбираться на холм. — Да кто он такой, чтобы говорить со мной подобным образом!

— Он очень самоуверен, — вставил я.

— Самоуверен? Он словно считает меня своим клиентом!

День заканчивался, а с ним и год, быстро сходивший на нет, как зимние сумерки. В окнах домов зажигались лампы. Над нашими головами люди переговаривались друг с другом через улицу. От костров шел дым, и я чувствовал запах стряпни. На углах улицы благочестивые горожане выставляли маленькие тарелочки с медовыми пирожками — подношением местным богам. В те времена мы молились богам перекрестков, а не великому божеству Августу, и голодные птички слетались на это угощение, взлетая и опять садясь на края тарелок.

— Мне известить Катула и других? — спросил я.

— О чем? О том, что Цезарь согласен освободить Рабирия, если я предам его и остальных за их же спинами? И что я размышляю над его предложением? — Цицерон шел впереди; возмущение придавало ему сил. Я едва поспевал за ним. — Я смотрю, ты не делал заметок.

— Мне показалось, что это не совсем удобно.

— Ты всегда должен вести записи. С сегодняшнего дня ты обязательно должен записывать все, что говорится.

— Да, сенатор.

— Мы вступаем в опасные воды, Тирон. Каждая мель и каждое течение должны быть обозначены.

— Да, сенатор.

— Ты запомнил этот разговор?

— Полагаю, что да. Большую его часть.

— Хорошо. Запиши его, как только мы вернемся. Мне нужно это свидетельство. Но никому ни слова. Особенно при Постумии.

— Думаешь, она все-таки придет на обед?

— Конечно. Хотя бы для того, чтобы доложить своему любовнику. У нее совсем не осталось стыда. Бедный Сервий. Он так ею гордится.

Когда мы пришли домой, Цицерон направился наверх, чтобы переодеться, а я удалился в свою маленькую комнату и стал записывать все, что запомнил. Этот свиток лежит сейчас передо мной, когда я пишу эти воспоминания: Цицерон сохранил его среди своих тайных записей. Как и я, он пожелтел, сморщился и выцвел с годами. Однако его, как и меня, все еще можно понять, и, поднося свиток к глазам, я опять слышу дребезжащий голос Цезаря: «Ты всегда можешь рассчитывать на мою защиту».

Мне потребовалось больше часа, чтобы закончить работу. К этому времени собрались гости и начался обед. Закончив, я прилег на свою узкую кровать и еще раз обдумал все, что видел. Не побоюсь сказать, что мне было не по себе, так как природа не наделила меня должной нечувствительностью. Вся эта публичная жизнь мне не нравилась — я бы с