Вся моя жизнь - Джейн Фонда

Я всегда побаивалась играть пьяных. Меня приводила в ужас перспектива даже в коротком эпизоде изображать свою героиню под мухой. Вот почему мне захотелось снять фильм “На следующее утро”, мистическую детективную историю об алкоголичке, которая напилась до беспамятства и обнаружила у себя в постели труп. Для этой роли мне надо было вообще не просыхать. Ну что ж, подумала я, почему бы теперь, на данном этапе моей жизни, не бросить вызов самой себе? Нечего расслабляться. К тому же Сидни Люмет согласился стать нашим режиссером, а бесподобный Джефф Бриджес – моим партнером. Продюсерскую работу взял на себя Брюс, ассоциированным продюсером была Лоис Бонфильо, с которой мы потом вместе снимались.

Я пишу эти строки и вижу, как много разных мыслей об актерском ремесле я передумала за пятнадцать лет простоя, поэтому я хотела бы попытаться и вам дать представление об этой работе – по крайней мере, в моем понимании.

Как правило, в одном из эпизодов фильма главный герой переживает кардинальные перемены в себе или участвует в каком-нибудь судьбоносном событии. От того, насколько удачно получится ключевой эпизод, зависит успех всего фильма. Иногда режиссер снимает его долгим планом – камера следует за тобой, когда ты ходишь по разметке на съемочной площадке и стараешься передать метаморфозы чувств. Этот тонкий баланс между техническим и эмоциональным процессами служит критерием мастерства в кинематографии.

В тот день, когда должна сниматься такая кульминационная сцена, я просыпаюсь с ощущением спазма в животе – аж до тошноты. Я приезжаю на киностудию, начинаю гримироваться и причесываться, и тут мне говорят, чтобы я всё бросала и шла на репетицию. Должна ли я полностью выложиться? Сделав это, я рискую растерять творческий запал к тому моменту, когда надо будет сниматься по-настоящему, – что и случилось во время съемок фильма “На Золотом пруду”. С другой стороны, репетиция устраивается для проверки траектории моих передвижений, чтобы осветители и оператор точно знали, где и когда я буду находиться; и если на репетиции я не погружусь в свои эмоции, как я узнаю, где я окажусь? Поэтому я уповаю на то, что не оплошаю на репетиции, но и не перегорю.

Репетиция закончилась, я возвращаюсь в свой вагончик, заканчиваю с гримом и прической и жду, когда включат софиты и наладят камеру так, чтобы она двигалась вслед за моим дублером. На это может уйти полчаса или час с лишним, а если мизансцена сложная, то и все три. Чем заняться? Почитать или поболтать с кем-нибудь – а вдруг я слишком отвлекусь от тех мыслей и чувств, которые должна буду передать? Просто сидеть и думать об этом эпизоде – вдруг рассудок чересчур сильно перевесит эмоции? Я должна хорошо разбираться сама в себе, чтобы на один – три часа точно выбрать состояние гармонии между физической расслабленностью и эмоциональной напряженностью, наиболее благоприятное для ожидания. Но не так-то просто не сдуться постепенно, будто воздушный шар.

Пора. Стук в дверь: “Мисс Фонда, мы готовы”. Если честно, у меня еще теплилась надежда (хотя я старалась задавить ее), что в съемочном павильоне вспыхнет пожар или что режиссеру срочно понадобится сделать перерыв, и съемку отложат – скажем, на год. Но нет, в дверь стучат. Деваться некуда. Поэтому я выхожу из вагончика и бесконечно долго плетусь туда, где все уже на местах, – все сто человек, ежедневно занятые на съемках. Я иду сквозь строй, и тут вспоминаю про гонорар. Почему я не согласилась мучиться даром? Наверняка кое-кто на съемочной площадке – вот хотя бы те ребята на лестнице, которые разглядывают девушек в купальниках в Sports Illustrated, – так и ждет, что я завалю всю работу. Помнится, кто-то говорил мне, что для среднего голливудского фильма один съемочный день обходится примерно в 100 тысяч долларов. Если ничего не получится, пожалуй, я предложу компенсировать траты из моего гонорара, иначе меня больше не пригласят сниматься. Господи, дай мне силы успокоиться, помоги мне остаться искренней, призови ко мне мою музу. Я выхожу на площадку, где еще недавно, во время репетиции, была спасительная тень. Теперь там безжалостно жарят софиты, и, если что, под их лучами мне не скрыть разлада в себе. Дыши глубже, Джейн. Переключись с головы на тело… усмири демона, который сегодня пытается убедить тебя, что ты обычная самозванка и хапуга.

Я всегда радовалась несказанно, если мне удавалось побыстрее проскочить этот этап, который со временем давался мне всё труднее. Однако этот кошмар приходится преодолевать ради того, чтобы хоть иногда всё шло как по маслу, но, честно говоря, в моей жизни таких чудес было маловато. Из сорока пяти фильмов, наверно, восемь или девять давали мне это счастье, но в те годы я была на коне и муза не оставляла меня, работали все мои каналы, меня переполняла творческая энергия, и я преображалась. Неважно, в какой сцене я снималась – грустной или веселой, трагической или торжественной. В такие благоприятные дни я словно купалась в любви и свете, лавировала между техникой и чувствами в замысловатом танце, полностью погружаясь в действо и одновременно наблюдая за собой со стороны и получая удовольствие от того, как я раскрываюсь.

Но увы – если однажды повезло, вовсе не обязательно повезет опять! Всякий раз всё начинается заново, с сырого материала, это чистая случайность, и предугадать ее нельзя. Именно поэтому наша профессия так много дает для души и так сильно портит нервы.

Я всегда полагала, что чем больше работаешь, тем легче делать свое дело, но в моей профессиональной деятельности всё оказалось наоборот. С каждым годом мне было всё труднее, страх парализовал меня. Как-то раз, когда мы снимали “Старого гринго”, я наблюдала за опытнейшим Грегори Пеком, который целый день снова и снова повторял одну и ту же длинную, сложную сцену. Я видела, что и он в панике. После я подошла к нему и выразила восхищение тем, как прекрасно и откровенно он играл.

– Грег, – спросила я, – ну почему мы так себя мучаем? Тем более ты. Ты столько лет работаешь, добился огромного успеха. Мог бы уже уйти на покой. Зачем тебе эта нервотрепка?

Грег минутку посидел, потирая подбородок. Потом ответил:

– Знаешь, Джейн, наверно, мой друг, Уолтер Матто, примерно правильно объясняет. Для него самый восторг – это когда он играет и проигрывает чуть больше, чем мог бы себе позволить, а потом раз – и отыгрывает всё в один ход. Ради этого момента ты и живешь. Ради азарта. Если всё просто, что за интерес?

Я вспоминаю прошлое и понимаю, что мне всегда больше нравилось обсуждать сценарий, чем играть. Играешь одна, а сценарий обсуждают все вместе. Мне никогда не хотелось быть главной. Я предпочитаю быть одной из главных, а если весь груз творчества ложится на мои плечи, я цепенею и, кажется, отчетливо слышу, как хлопает закрывающаяся дверь созидания. Больше всего я люблю работать со своими единомышленниками, способными потеснить собственное “я”, – с людьми, которым можно доверять и которые уважают друг друга. Меня бесит, когда я вижу, что мне поддакивают только из-за моей славы и хвалят мои на самом деле неудачные идеи. Я не боялась высказывать свои соображения Брюсу, а позднее Лоис Бонфильо и многим другим сценаристам и режиссерам, с кем мне приходилось работать, так как знала: они прямо скажут, что не так, и мы двинемся дальше. Иногда это здорово вдохновляло – у одного человека возникала идея, другой развивал ее, и вся сцена вдруг получала неожиданный поворот; каждый положил свой кирпичик в общее здание, но никто не пытался удовлетворить собственные амбиции, важен был лишь конечный результат. Такого совместного творчества мне всегда не хватало, я имела его в достатке лишь когда занималась общественными движениями.