Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

— Ты всё неправильно понял, — сказал я, вернувшись к спокойным интонациям. — Я не совершил ничего такого, что могло бы сделать меня подходящим объектом для вымогательств.

— Напротив, мой план даже слишком хорош, — сказал он с печалью в голосе.

— Ты ведь не видел мертвеца, — возразил я с дурацким самодовольством.

— Зато я видел гроб, — ответил он, хитро усмехнувшись. — Льен тоже видел гроб, и Зелмер, и Ениус Зассер. О, Ениус Зассер превосходный свидетель!

Я утратил всякую уверенность. Мне не пришло в голову, что тут можно возразить. Аякс возобновил свою речь, прежде чем я собрался с мыслями.

— Сообщнику, которому не желают плохого, обычно стараются хорошо заплатить, — сказал он. — Бетонная могила обошлась бы тебе по меньшей мере в тысячу крон. — Большего я не прошу — поскольку отношения между нами товарищеские… и потому что ты богатей лишь наполовину.

Теперь мой мозг заработал так быстро, как бывает только во сне. Страх перед полицейским расследованием вылился в одно-единственное видéние, в котором эпизоды допроса, тюрьмы, пыток, виселицы и плахи налагались друг на друга, сополагались, образовывали ряды, так что одно просвечивало сквозь другое; но я с неслыханной четкостью воспринимал прежде всего саму пластику вложенных рамочных конструкций из похожего на стекло пестрого материала — и еще беспорядочное нагромождение бессчетных человеческих лиц, голов в касках, торсов, обтянутых форменной одеждой… судей в биреттах и таларах{255}; я видел протянутый к моему лбу крест в руке какого-то фанатика, рядом со мной; видел упирающегося руками мне в грудь загорелого нагого палача с кудрявыми волосами; и — все человечество, которое в конце времен превращается в россыпь газетных литер… Я непостижимо быстро уступил вымогательству. Я счел нормальным, что неимущему Аяксу — теперь, когда он собрался жениться, — достанется какая-то сумма из состояния, которым сам я завладел отнюдь не честным путем. Я упрекал себя, что довел дело до такого: что Аяксу пришлось угрожать мне, чтобы чего-то достичь. Я за считаные секунды стал другим человеком, уже не помнящим собственные недавние соображения.

Я сказал, мягко:

— Не хочу отставать от твоего прежнего хозяина. Ты действительно оказал мне большую услугу. Ты требуешь тысячу. Я даю, сверх того, еще одну…

Внезапно силы оставили меня, и все фантазии — тоже. Резкая перемена намерения — то, что всего несколько минут назад я хотел прогнать Аякса, а теперь решил одарить его денежной суммой, достаточно большой, чтобы дать повод для подозрений, — действовала внутри меня как разрушительный фактор. Нервы мои отказали. Я начал плакать. Точнее, безудержно разрыдался.

Уже давно я наблюдаю за собой и отмечаю некое изменение духовной структуры, которое, кажется, день ото дня усиливается и уже привело к очень странным следствиям: что моя память о ближайшем прошлом теряет остроту непосредственного переживания — что даже большие душевные волнения не оставляют во мне следа — что разговоры, которые я веду с Аяксом, часто уже через несколько минут становятся для меня не поддающимися распутыванию. Тревожный феномен, и я уже описывал его на этих страницах… В последнее время он стал повторяться так часто, что я не мог не замечать его, не мог не испытывать страха. — Внезапно, непонятно почему, у меня из памяти выпадают слова, которые были крайне важны для какого-то недавнего разговора; эти слова я уже не могу найти, и сам разговор становится призрачным, отодвигается в бесконечную даль. Или я вставляю в свой отчет неправильное слово. Слово, о котором я знаю, что оно неправильное, что в ходе беседы оно не произносилось; но я не могу удержаться, чтобы не вставить его, хотя понимаю, что тем самым искажаю смысл и обесцениваю сохранившиеся части воспоминаний. Но еще больше, чем такие очевидные лакуны и искажения, меня расстраивает общая расплывчатость моего восприятия. Как мои глаза теряют острогу зрения, когда я перевожу их с дальнего ландшафта на книгу или на лист писчей бумаги, — точно так же, кажется, и мои внутренние глаза, внутренние уши, сила воображения, фантазия, логическое мышление, инстинкт начинают страдать от немощности, которая делает меня слепым по отношению к определенным взаимосвязям и манифестациям… или, по крайней мере, ухудшает мою способность их различать. Уже то обстоятельство, что я редко могу истолковать выражение лица Аякса, что это лицо как бы ускользает от меня, что я его вновь и вновь забываю, негативно сказывается на неподкупности моего восприятия и на правильности моих выводов. — Уловки Аякса ошеломляют меня, в течение каких-то секунд я чувствую себя оглушенным; а когда вновь собираюсь с мыслями и думаю о только что предпринятой им атаке, мне начинает казаться, что ее вовсе не было… или, по крайней мере, что она была ненамеренной. Я нисколько не сомневался, что Аякс совершил попытку шантажа; но дистанции в несколько минут, какого-то образа, мелькнувшего у меня в голове, ощущения собственной вины, гуманного истолкования его побуждений хватило, чтобы первая моя интерпретация изменилась, а значит, чтобы исказился — в моем представлении — и характер Аякса.

Я перечитал, почти без пользы для себя, последние абзацы «Свидетельства». Я вижу здесь описание ссоры, несколько заостренное; но сами факты вырисовываются в моей голове не столь четко: я не могу охватить взглядом развитие событий. Раны вчерашнего и позавчерашнего дня зарубцевались. Эксцессы, имевшие место две или три недели назад, уже не воспринимаются как реальность. Да, эта совсем недавняя реальность обрела признаки сновидения. Едва проснувшись, человек еще помнит все подробности сна. И хочет удержать их в памяти. Одно-единственное запомнившееся слово вновь вызывает, как по мановению волшебной палочки, сновидческую сцену со всей ее глубиной: людей, пейзажи, улицы, дома и непостижимые, исполненные значения тени… Но час спустя это слово куда-то проваливается, сон блекнет, его воздействие на деятельную душу прекращается.

Аякс, может, и вымогатель, но эта его роль моим сознанием сводится на нет — потому, что мое состояние тоже не было приобретено честным путем. Еще сильнее, чем признание такого факта, воздействует на меня сама личность Аякса, физическое излучение заключенной в нем субстанции: ведь он берет под защиту — под крыло своего мировидения — неупорядоченность моего бытия, и ни одно из его разветвленных предположений меня не обесценивает. Помощь, оказанная им при устранении гроба, была безусловной поддержкой моих намерений. Он не спрашивает открытым текстом, кто я; но он не отвергнет меня, кем бы я ни был. — Такое медленно нарастающее доверие ко мне, такая неутомимая готовность идти навстречу… желание быть мне приятным даже в момент ссоры — мною все это воспринимается как смесь из муштры и любви, как нечто непостижимое, наподобие родительской власти. Пронзительная навязчивая непостижимость, над которой остается лишь плакать…

Он освободил меня от пелены слез: привлек мою голову к своей груди, погладил по волосам и спел колыбельную.

— Ничего плохого не произошло. Мы будем все больше привыкать друг к другу. Ты уже не можешь без меня обойтись. Ты еще противишься. Но тебе теперь нечего бояться. Я узнал все, что ты хотел скрыть. Разве это повредило тебе? — Это лишь показало, каким образом мы поладим друг с другом. Ты немножко поступишься гордостью, я же выиграю толику равноправия… — Он своей рукой отер мне слезы.