Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

— И все же сознание в отрыве от мозга невообразимо, — заметил он, скорее чтобы выслушать ответ, чем высказаться самому.

Догадался ли Шталь о его намерении или нет — судить трудно.

— Нельзя с достаточной уверенностью утверждать, что субстанция, именуемая мозгом, одна подходит для использования разумом и сознанием, хотя и верно, что другой мы не знаем. — И повторил: — Хотя и верно, что другой мы не знаем.

О’Мэлли еще глубже опустился в кресло. Слова «слишком толстокожи» вызвали в памяти воспоминания о лондонской жизни. Перед глазами предстали тамошние знакомые и друзья: в клубе, на званых обедах, парках, театрах; он вспомнил их разговоры… стрельбу… уничтожение совершенной жизни; разговоры о лошадях, политике, женщинах и прочем. Вполне хорошие, честные, симпатичные люди. Но как им удается дышать в таком тесном мирке? Поистине, здравомыслящие образчики величайшей цивилизации! Вспомнилось и недоуменное выражение лиц пары приятелей, с которыми он осмелился как-то поговорить о просторах, ведомых и дорогих ему…

— Хотя верно, что другой мы не знаем, — вновь медленно проговорил Шталь, поглядев в чашку и помешав кофейную гущу.

Доктор поднялся со своего места и подошел к ирландцу, потирая руки, глаза его блестели. Он рассмеялся.

— К примеру, я вот сейчас совершенно не осознаю тот кофе, который только что выпил! — воскликнул он. — Однако если бы он вдруг расстроил мне желудок — немедленно бы осознал снова.

— Значит, вы считаете, что особые состояния — симптом заболевания? — по аналогии спросил ирландец.

— Сейчас да, — последовал ответ, — и останутся таковым, пока не удастся лучше понять их соотношение с ограниченным сознанием личности. Воинственные мощные силы более широкого сознания еще стремятся к захвату и покорению. Но времена меняются. Кое-кто уже признал, что состояния, называемые нами истерией и безумием, трансом, гипнозом и иже с ними, не поддаются удовлетворительному объяснению на современном уровне представлений. — Он посмотрел сверху вниз на сидящего приятеля. — Вот если бы мне удалось понаблюдать в непосредственной близости за вашим Я на протяжении нескольких лет и при различных условиях, — многозначительно добавил он, — вот тогда я смог бы открыть кое-что миру!

— Благодарю! — воскликнул ирландец, теперь полностью пришедший в себя, то есть вернувшийся к повседневности. Ничего лучшего он не мог придумать, однако сказал от сердца.

Он пересел в другое кресло и задымил сигаретой. Снова попадать под микроскоп к доктору ему совершенно не хотелось. Перед его умственным взором вдруг предстала картина изгнания этого экспериментатора и визионера из респектабельной клиники, где потребовали «разорвать связь» с их заведением, дабы не портить их репутацию.

Шталь, ничуть не оскорбленный, продолжал развивать свою мысль вслух:

— Ибо человеку с вашей организацией, более активному на внешних пределах сознания, чем в центральных областях… то есть подобного вам… как мне представляется, может оказаться возможным воспринять иные формы жизни и существ еще более высокоорганизованных, чем Земля.

Им завладело странное возбуждение, глаза блестели. Шталь ходил из угла в угол по каюте, а О’Мэлли следил за ним с нарастающей тревогой.

— Только подумать, подавляющее большинство все отрицает лишь оттого, что сами они — просто мертвы! — воскликнул доктор. — Придавлены! Не способны воспринять никаких намеков и знаков! И живут себе без вдохновения в крошечном осколке мира, считая его всем мирозданием! Ах, друг мой, — неожиданно он подошел совсем близко, — как очевидны их потуги, демонстрация самодостаточности и гордыни, крайне недальновидная глупость их отрицаний для тех, кто, подобно нам, познал неудержимый зов широкого мира! Ведь то подсознание, о котором теперь так много говорят, отражает глубинную истину, открытую совсем недавно и не до конца понятую. Наша личность куда шире, чем мы думаем, и подсознательная часть ее огромна. Но что еще важнее — есть и над-сознание. И если первая часть заключает в себе отринутое родом человеческим прошлое, то вторая нащупывает то, что ждет в будущем. Идеальная личность, о которой можно мечтать, должна бы сочетать в себе обе области, поскольку многое было отринуто поспешно и преждевременно. Его стоит восстановить, и на подсознательном уровне оно еще существует, ожидая своего часа. Но сконцентрироваться бы стоило именно на над- или сверхсознании, ибо именно там сокрыты гигантские силы, таинственно открывающиеся гениям, приходящие по вдохновению или под гипнозом.

— Однако одно ведет к другому, — вставил О’Мэлли. — Нельзя ли это сравнить с движением маятника?

— Возможно, — последовал лаконичный ответ.

— И где-то вне поля зрения обе части как бы берутся за руки.

— Возможно.

— Значит, мой спутник может вести меня на самом деле вперед, а не назад?

— Возможно, — только и повторил доктор.

Тут Шталь остановился как вкопанный, словно поняв, что сказал слишком много и тем самым выдал себя в порыве возбужденного интереса. Помолодевшее было лицо вновь увяло, блеск в глазах померк. Трудно объяснимым для О’Мэлли образом доктор почти моментально обрел привычное спокойствие и уже раскуривал одну из своих черных сигар возле стола, полунасмешливо-полувопросительно поглядывая на него сквозь клубы дыма.

— И потому я должен напомнить еще раз, — заговорил он как ни в чем не бывало, словно ирландцу привиделась предыдущая страстная тирада, — не спешите, продвигайтесь с осторожностью, присущей здравомыслящему большинству, той осторожностью, которая обеспечивает безопасность. Как я уже говорил, ваш друг — непосредственное выражение космической жизни Земли. Думаю, вы уже догадались, какого именно вида и формы. Не отдавайтесь полностью под его власть. Сохраняйте свое Я — и сопротивляйтесь, пока остается такая возможность.

Пока Теренс сидел в каюте доктора, попивая горячий кофе и не очень прислушиваясь к словам, предупреждавшим об опасности, но подспудно побуждавшим идти дальше, вокруг него сгущались мечты детства, сила которых отодвигала прочь современность, — детства не тела, но духа, когда мир был и сам молод… Да, и он некогда обитал в Аркадии, познав красоту свободной простой жизни Золотого Века, ибо теперь грезы о нем, похожие на воспоминания и на мечты одновременно, невыразимо притягательные, эти грезы о Золотом Веке, нетронутом временем, неизменном, все еще доступном, по-прежнему обитаемом, начинали сбываться.

Поистине, то был древний сад невинности и счастья, где душа, еще не отягощенная хитроумием поверхностной цивилизованности рассудка, еще способна была расти и развиваться, та страна, которая прозревается святыми и поэтами, но большинством забытая или полагаемая несуществующей.

Простая жизнь! Новое понимание ее поначалу ошеломило Теренса. Душевный взор упивался красотой: все было его — и страстный простор пустошей, и сила речных потоков, струящихся по материнскому телу. Ужас гор и пение нежных весенних ливней. Чудо покрывающих землю лесов впиталось в кровь, каждодневно спешащую по жилам. Пропустив через себя, он понял мощь океанских приливов, а более чувствительными областями распростершегося Я ощутил летучие ароматы всех на свете лесных и полевых цветов. Странная аллегория человека как микрокосма и Земли как макрокосма вдруг обрела явственную реальность. А лихорадочная неудовлетворенность, беспокойство и тщеславие современной жизни происходили из-за отдаления человека от души мира, от всеобъемлющей простоты к мелочному существованию, гордо поименованному ими прогрессом.