Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

Шталь без обиняков сказал, что Земля его задела. И теперь Теренс познает в доступной ему мере приливы ее гигантской жизни, а его собственные стремления, одиночество и ностальгия наконец улягутся. Он обретет прекрасный райский сад. И кто знает — может, даже познакомится с кем-то из пантеона младших богов…

В тот вечер по приходе в Смирну произошедшее на судне было официально сообщено, как положено. Но на пароходе почти никто об этом не говорил. Большинство пассажиров и мальчика то не заметили, не говоря уж о его исчезновении, к тому же многие сошли на берег в Смирне, направляясь в Эфес, и еще более значительная группа — в Константинополе на следующий день.

Хотя русский великан почти не выходил из каюты, за ним внимательно следили помощники капитана, да и О’Мэлли заметил, что тоже попал под наблюдение. Но ничего не произошло: опустевший пароход не спеша двигался дальше по своему маршруту, а Земля продолжала стремительный прекрасный полет, невзирая на то, что об этом мало задумывались ее многочисленные пассажиры, поглощенные мелкими личными целями.

Лишь О’Мэлли осознавал ее присутствие и понимал, что несется вместе с нею сквозь живую вселенную. Но этими новыми переживаниями он ни с кем не делился. Оставшуюся часть пути по Черному морю через Самсун и Трапезунд[85]он помнил слабо, такое умиротворение он испытывал и часами сидел на палубе, погруженный в полудрему, только изредка пробуждаемый досадными напоминаниями о насущных потребностях окружающего мира. Конечно же, он по-прежнему делил каюту с русским, однако испытывал такое сочувственное понимание со спутником, что никаких объяснений друг с другом им не требовалось. Подсознательно они существовали в унисон.

Досадные напоминания об окружающем мире поступали, как и следовало ожидать, в основном от доктора Шталя, который не мог удержаться, чтобы очередной раз не сказать: «Вот видите, все так и выходит, как я предупреждал». Немец был чуть ли не в ярости, наполовину от разочарования, наполовину от неудовлетворенного любопытства. Масло с водой по-прежнему не смешивались в его трюмах, однако он не мог решиться, что вылить за борт, а тут перед ним находилось постоянное свидетельство несоответствия фактов и здравых представлений, когда парадоксальные теории, с которыми он заигрывал, брали верх над его излюбленным компромиссом.

Любопытство доктора, однако, не сильно докучало ирландцу, хотя он не проявлял ни малейшего желания таковое удовлетворить. Вместо этого он дозволил Шталю наблюдать себя и обращаться с собой как с пациентом. О’Мэлли было все равно, ведь через несколько часов предстояло высадиться в Батуме и отправиться с новым товарищем и поводырем… Куда? Ответ ускользал, но что с того, если он точно знал — впереди ждет завершение приключения. Где же, когда и каким образом — неважно, ясно только, что это произойдет в душе, для которой внешнее пространство всего лишь образ. Только происходящее в сознании и сердце истинно, внешнее же выражение в переменчивых и подвижных материальных формах — наименее реальная вещь в мире. Для него переживание будет вполне истинным и достоверным, то есть станет фактом в глубинном смысле слова. Он уже видел его целостным.

Вера не задает путникам вопросов, ее не интересует высота горных пиков, точная длина рек, расстояние до моря, безошибочность написания названий и тому подобное. О’Мэлли чувствовал себя человеком, который ищет почтовый ящик в незнакомом городе (тут в записях заметна усмешка): до абсурда трудно отыскать, словно городские власти специально спрятали его среди закоулков и непривычных глазу строений, хотя он постоянно был на виду…

Но в Трапезунде, за несколько часов до Батума, доктор Шталь зашел в своем рвении слишком далеко: в тот вечер он добавил своему «пациенту» снотворного в кофе, отчего О’Мэлли уснул на диване и не просыпался двенадцать часов. Пробудившись же, он обнаружил, что таможенные представители на борту уже с девяти утра, а большинство пассажиров сошло на берег.

Среди них и русский великан, не оставивший даже записки. И какими бы мудрыми и добрыми мотивами ни был движим Шталь, он, вне всякого сомнения, не был готов к новому для себя опыту, воспоследовавшему из его действий, ибо разъяренный ирландец четверть часа без передышки с большим красноречием высказывал ему все, что думал о самоуверенности доктора!

Хотя Батум небольшой город, откуда отходит не так уж много поездов, О’Мэлли понимал, что применять обычные методы в поисках друга бесполезно. Да и неправильно. Ведь тот намеренно сошел на берег, не простившись, поскольку для них, соединившихся внутренне, разлуки теперь не существовало. Их жизненно важная суть мыслей, чувств и желаний слилась навсегда. Поэтому, где бы на карте мира ни находились их физические тела и чем бы они ни занимались, разницы не было: когда время настанет, они должны были встретиться и продолжить обещанное путешествие.

По крайней мере так чувствовал ирландец, вот почему, когда первое возмущение приятелем-немцем улеглось, О’Мэлли занялся делами практического свойства.

Это небольшое происшествие весьма показательно и выявляет, сколь глубоко коренилась в его впечатлительной натуре вера, неколебимое убеждение, что жизнь развивается в двух планах — внешнем и внутреннем одновременно, каждый из которых влияет на другой. Словно он различал два взаимонастроенных набора способностей, причем один справлялся с делами в «практическом» плане, а другой наводил порядок в духовном мире подсознания. Отдавать предпочтение второму означало слыть среди людей бесплодным мечтателем, непрактичным и неуравновешенным, игнорировать же его в угоду первому значило грубо себя ограничивать, жить только наполовину. Только при соединении обеих половин в продуктивном взаимодействии и рождается тот тип личности, который называют гениями, пророками, святыми. Но в любом случае необходимым условием было обрести источник вдохновения в душе.

Тот день О’Мэлли потратил на обзаведение простейшим снаряжением и устроился на ночь в одной из крошечных гостиниц, где приветливо накрывали столы прямо на тротуаре, что давало гостям возможность наслаждаться обедом, наблюдая исключительно живописный поток пешеходов.

Дневная жара и духота к вечеру прошли, сменившись прохладным ветерком с Черного моря. С пачкой тонких русских сигарет Теренс сидел за бокалом золотистого кахетинского вина и смотрел на людную улицу. Хотя он мог поторговаться, настаивая на приемлемой цене за номер, а также попросить подушки, простыни и самовар на русском языке, наладить разговор с прохожими он был не в состоянии. К тому же по-русски тут мало кто говорил, кругом царило сущее вавилонское смешение языков: армянский, турецкий, грузинский, взрывные фразы сванов, текучие персидские и резкие гортанные восклицания громогласных, плечистых, увешанных оружием местных жителей, которые принадлежали к неведомым племенам возвышавшихся в отдалении гор. Временами слышались французские и немецкие слова, но они здесь воспринимались неуместно, словно напоминания о далеком и почти позабытом мире.