Фаворит. Том 2. Его Таврида - Валентин Пикуль

– Виват… виват… виват! – отозвались офицеры.

Стоя за ее спиною, фаворит изображал ревность.

– Дурак ты, – шепнула ему Екатерина и пошла вокруг стола, чокаясь со всеми и целуясь. Задержавшись подле Ушакова, она тихо сказала ему:

– Хотя вы и командовали на Неве яхтами моими, но теперь я жалею, что мало вас знала…

В этом году виноградники Судака обещали дать 18 тысяч бутылок первого вина. Флот существует, армия готова, магазины заполнены провиантом, но из России уже доходили черные слухи о предстоящем голоде. Потемкину не хотелось об этом думать. Утром он скорчился от боли. Роджерсон, осмотрев князя, обнаружил у него непомерное вздутие печени:

– Хотите жить – будьте умеренны в желаниях.

– Будь сам умерен! Учить-то вы все горазды…

Дорога до Балаклавы казалась волшебным садом из роз, императрицу встречал эскадрон гречанок под командованием известной в Тавриде красавицы – Елены Саравдаки. Амазонки были в малиновых юбках, гусарские спенсеры у них из бархата зеленого, а тюрбаны – из розового шелка, осыпанного алмазными блестками. Глаза мужчин разгорались при виде такой экзотической красоты, а гречанки скакали над пропастью, паля в небо из ружей – огнем боевым, частым, гулким… Ламбро Каччиони при въезде в Балаклаву встречал гостей чарками с крепчайшей «мастикой».

– Я вот о чем подумала, – сказала Екатерина, пробуя вино и рыбу, – тебе, Ламбро Ликургович, в случае войны опять бы хорошо в Архипелаге греческом показаться. Денег дам!

– Мне бы только добраться живым до Триеста, где полно негоциантов из родной мне Ливадии, там я денег и сам достану…

Посещение Кафы доставило совсем иное удовольствие: здесь Потемкин оставил руины как они есть, ничего не поправляя; он рассудил верно, что России не мешает иметь свою «Помпею» для будущих раскопок. Затем он отвез гостей в Карасубазар, где Старов создал для него маленький замок, вокруг которого был разбит парк, в нем гуляли белые ангорские козы. Под сенью старого дуба шумел водопад, обложенный мрамором. Иосиф выглядел смущенным, он отводил от русских глаза:

– К сожалению, я должен покинуть вас. Начались волнения в Бельгии, и надо бояться революции… Де Линь! – окликнул он вдруг. – Не вы ли и затеяли революцию во Фландрии?

– У меня там родовой замок, но служу я Австрии.

– Однако ваш младший сын строит в Брюсселе баррикады, с которых подлая чернь стреляет по моим войскам.

Ответ де Линя показался всем очень странным:

– У моего сына большие способности к инженерии…

Иосиф уехал. Но появилась женщина красоты бесподобной. Это была Софья Константиновна Витт, урожденная Глявонэ (или Челиче?), и Потемкин, явно ослепленный, представил ее императрице. Екатерина спросила: ради чего она оказалась в Тавриде?

– Завтра я отплываю в турецкую Бруссу, где надеюсь отыскать свою бедную мать. Настолько бедную, что она была вынуждена продать меня и мою сестру польскому нунцию Боскампу. Теперь я даже благодарна матери, продавшей меня…

Потемкин волочился за красавицей, где-то очень долго пропадал, почему Екатерина и встретила его с ревностью:

– Неужели и ты, друг мой, не устоял перед этой низкой тварью, на лице которой выжжено клеймо продажности?

– Мы беседовали о… крепости Хотина, она уверила меня, что случись война, и Хотин сразу отворит нам ворота.

– Каким же образом?

– Сестра мадам Витт, тоже проданная матерью, была куплена пашою Хотина, и она стала «одалыкой» в его серале.

«Одалыка» – звезда гарема (отсюда же и «одалиски»). Но Екатерина до седых волос ревновала Потемкина:

– Вольно ж ей врать, а тебе вольно врунью слушать…

На обратном пути в Россию императрица заночевала в слободе Анновке, тоже принадлежавшей Безбородко.

– Слушай, Андреич, какой уже раз я ночую в твоих поместьях. Всюду, куда ни заедем, везде у тебя имения. Я ведь помню, каким босяком достался ты мне, из косточек суповых ты мозги, словно пес бездомный, высасывал. А теперь? Диву даюсь, и когда ты успел таким магнатом соделаться?

– Все вашими щедротами, – отвечал «щирый хохол»…

В свите царицы появился скромный Голенищев-Кутузов, которого Екатерина встретила очень приветливо.

– Берегите голову, Михаила Ларионыч, – сказала она ему. – Видит бог, ваша голова еще пригодится матушке-России…

7 июня в Полтаве съехались Потемкин и Суворов, Екатерина со свитой и послами. Здесь перед ними было документально разыграно славное Полтавское сражение, о котором Сегюр известил Париж: «Оно явилось в живой, одушевленной картине, близкой к действительности». Все было исполнено в подлинной исторической точности – и огонь инфантерии, и наскок кавалерии, в громыхании канонады не были слышны только вопли умирающих, ибо войска сражались с притворной жестокостью. Но впечатление от битвы было настолько сильным, что в самые патетические моменты сражения зрители невольно вскрикивали от ужаса. Екатерина поднесла Суворову табакерку со своим портретом и с бриллиантами:

– А три рубля за квартиру, так и быть, я заплачу.

Суворов пал перед ней на колени:

– Спасительница! Не будь тебя, кто бы мне три рубля дал?..

Над землей еще клубились тучи порохового дыма, когда она, низко кланяясь, вручила Потемкину пальмовую ветвь:

– Это тебе, друг мой… за Тавриду! И отныне велю во веки веков зваться тебе князем ПОТЕМКИНЫМ-ТАВРИЧЕСКИМ…

Екатерина тронулась на север, последний раз посетив проездом Москву: больше она ее никогда не увидит.

Неурожайный год снова подкосил страну.

– Европу мы здорово удивили, – сказала она. – Теперь пришло время нам самим удивляться…

* * *

Королевская дача «Гага» в окрестностях Стокгольма: рыжие камни, поросшие седым мохом, шум ручьев, стройные сосны, по ним скачут белки. Молчаливый камердинер провел офицера до дверей секретного кабинета, в котором его ожидал король.

– Рад видеть вас, Эренстрем, живым и цветущим. Не стану придираться к вам за то, что вы оказались в обществе изменника Магнуса Спренгпортена. Я жду подробного рассказа о виденном…

Рассказ Эренстрема был насыщен точными подробностями о путешествии от Петербурга до Тавриды, в нем было много и таких деталей, которые ускользнули от внимания Сегюра, де Линя и прочих иностранцев. В кабинет вошел узколицый и мрачный брат короля, герцог Зюдерманландский, масон очень «высоких градусов», командовавший шведским флотом. Он спросил:

– Сколько кораблей в Севастополе вы видели?

– Тридцать. Из них многие – линейные.

– Проклятье! – сказал король. – Когда они успели все это построить? Наверное, опять лес не высушили?

Герцог Зюдерманландский сказал, что червя еще нет: