К вопросу о миражах - Георгий Куликов

— Да уж видно, из каких таких ты рабочих, по костюмчику, — угрюмо проговорил солдат.

— Так откуда ты родом? — повторил вопрос Горин.

— Из Сестрорецка мы, — тихо произнес солдат.

— Ну надо же, земляка встретил, — встрепенулся Горин, — я ведь тоже родом из Сестрорецка, а на какой улице ты там жил?

— На Вокзальной, — пролепетал солдат.

— Ну надо же такому быть, я ведь тоже жил с родителями на Вокзальной улице. У моего отца там была небольшая обувная мастерская «Горин и Ко.»

— Это что напротив мелочного магазина? — спросил солдат.

— Именно так, — ответил Федор Иванович.

Солдат уже с интересом смотрел на Горина, и взгляд его уже не был таким суровым.

— Там же дядька Иван сапоги мастырил, меня отец несколько раз посылал к нему чинить разную обувь, — проговорил солдат, — хороший мужик твой батя, а однажды даже денег за починку не взял и просто так набойки сделал.

— Так я помогал отцу сапожничать, — проговорил Горин, — а потом учился в институте в Петербурге.

— А мой отец работал на военном заводе слесарем, а я у него был подручным, — сказал солдат.

— Вот видишь, мы с тобой оба из рабочих, а ты все «Ваше благородь», какой я тебе «благородь», жизнь нас раскидала по разные стороны, — проговорил Горин.

В коридоре послышались шаги, и солдат быстро вышел в коридор, закрыв за собой дверь каюты.

— Вот как получается, — подумал Федор Иванович, — земляки, оба из рабочих, а по разным сторонам баррикад оказались. Что только Гражданская война не сделала с людьми…

Так прошел еще один день в мрачном путешествии Горина.

К вечеру дверь каюты снова открылась, и вошел солдат.

— Давай в гальюн, — уже без металла в голосе сказал он и сопроводил пленника в туалет.

Когда он снова завел Горина в каюту, то на столике стояла кружка с водой, кусок хлеба и большая вареная картофелина.

— Спасибо, земляк, — сказал Федор Иванович, — а твои родные сейчас в Сестрорецке?

— Да нет их уже в живых, их белые порубили в январе 1918 года, — ответил он.

— Да не может быть такого, — возразил Горин, — я сам в это время был в Сестрорецке, тогда уже белых в городе не было, а вот отряды красных заходили в каждый дом и расстреливали всех без разбора. И моих родителей с сестрой расстреляли, и всю нашу улицу истребили. Я тогда приехал из Петербурга, где мы и похоронили всех жителей улицы на сельском погосте.

— И мои родители в той же могиле лежат, — с грустью сказал солдат.

— Вот видишь, наши родные вместе там лежат, ты не верь, что их загубили белые, я тому свидетель, — уверенно сказал Горин.

Солдат смотрел на Горина и хлопал глазами, не зная, что и ответить.

— А как же товарищ Давыдов говорил, что их побили белые, — промямлил солдат.

— Да еще раз тебе говорю, что белых там тогда уже не было, была лишь Советская власть, ты узнай у своих земляков, они наверняка все помнят, — проговорил Федор Иванович.

Солдат искоса посмотрел на Горина, ничего не ответил и вышел из каюты.

На следующий день солдат вновь пришел в каюту с куском хлеба и крутым кипятком в кружке.

— Попей горяченького, — дружелюбно сказал он.

— А ты знаешь, что за ящики мы везем? — спросил Горин.

— Не положено знать, — ответил солдат.

— В этих ящиках серебро царской чеканки, — проговорил Федор Иванович.

— Брешешь, — недоверчиво проговорил солдат.

— Да я же эти ящики сам сопровождал в Астрахань, — сказал Горин и перекрестился для подтверждения своих слов.

— А товарищ Давыдов сказал, что там какие-то важные бумаги из штаба белых, — проговорил солдат.

— Ага, да такие тяжелые эти бумаги, что их с трудом затащили на пароход, — с иронией в голосе проговорил Федор Иванович.

Солдат задумался, мотнул головой и вышел из каюты.

К вечеру дверь открылась, зашел командир отряда в той же кожанке и вывел Горина на палубу. От свежего воздуха он даже закашлялся и увидел, что пароходик причалил к маленькой пристани, а солдаты грузят ящики на подводы, стоящие на берегу реки. На одну из них посадили Горина с охранником, и они двинулись по направлению к видневшемуся городу. Где-то через час они подъехали к небольшому полустанку железной дороги, и командир отряда пошел к сторожке станционного смотрителя. Выйдя от него, он приказал ехать на запасные пути, где стояли два вагона. Горин увидел, что в один из них, судя по виду, плацкартный, солдаты стали загружать ящики. К другому подвели Горина и подтолкнули внутрь вагона. Вместе с ним в него забрался земляк-охранник, и вагон закрыли.

На полу вагона валялось старое сено, а в центре стояла небольшая, сбитая из неотесанных досок лавка, под которой виднелось большое ведро.

— Ну вот видишь, земляк, — усмехнувшись, сказал Горин, — и тебя тоже заточили в этот вагон.

Солдат ничего не ответил, только сгреб мусор в кучку и присел на лавку.

— Устраивайся на сене, — сказал солдат, — а то скоро поедем.

Горин подгреб сено, сделал себе небольшое ложе и с удовольствием лег на него, вдыхая аромат скошенных трав. К вечеру поезд поехал, и солдат достал из вещмешка хлеб, кусок сала и большой кругляк колбасы, налил из чайника воды и пригласил поужинать своего пленника.

— Давай, ваше благородь, покушаем, — сказал он. — Федор Иванович с жадностью набросился на еду, ведь он давно не отведывал такого богатства. Насытившись, он поблагодарил солдата и лег на свою лежанку, растянувшись на сене.

Солдат закурил самокрутку и также сгреб сено, приготовив и себе ложе.

— Меня Федором зовут, — проговорил Горин, — и прошу тебя — прекрати меня называть «ваше благородь», я такой же человек, как и ты, и отродясь не имел никакого богатства.

— А я Захар, — просто ответил солдат.

— Так вот, Захар, мы с тобой не только земляки, но и пострадавшие люди от этой войны, — проговорил Горин, — родители наши в одной ведь могиле лежат. Нам бы надо вместе держаться по жизни. Вот ты только представь себе, какое богатство мы везем, и все это достанется «товарищам», которые и присвоят все себе.

— Не положено мне знать, — перебил его Захар, — мое дело охранять тебя, и все тут.

— А ты только прикинь, если бы мы смогли из этой заварухи выбраться, да и еще прихватить с собой эти ящики, — тихо проговорил Горин, — на всю жизнь бы хватило и детям, и внукам.

— Ну что ты, Захар, имел за свою жизнь, — продолжал Горин, — перебивался с копейки на копейку и, кроме своего бушлата и винтовки, ничего не имеешь. Так ведь и вся жизнь пройдет в бедности, и похоронят тебя в этом же бушлате.