Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы - Арчибальд Кронин

– А как ты разбираешься со старым Каноном? – спросил я, подвигаясь к своей цели.

– Он несколько раз у меня выигрывал, особенно вначале.

– Это он тебя научил шахматам?

– Да, и много чему еще.

– Ты его любишь?

– Ну естественно.

– Знаешь, Даниэль, – изобразил я вздох, – я в общем завидую этому старому мешку с костями. Он для тебя такой близкий человек. Я не перестаю думать о том, что ты доверяешь ему все самое сокровенное. В каком-то смысле меня это беспокоит.

– О, совершенно напрасно, – быстро сказал он. – Я бы первый забеспокоился.

– Тогда почему ты мне вот так же не доверяешься? – Мне не без труда дался такой вопрос, но я должен был получить то, в чем нуждался. – Я ведь мог бы тебе помочь.

Наступила тишина. Казалось, он сдулся, как воздушный шарик. Взгляд его померк. Наконец он медленно сказал:

– Я очень привязался к вам, Лоуренс. На самом деле, если бы я не знал, как сильно вы ненавидите телячьи нежности, я бы выразился более откровенно, но я дал самое честное слово никогда не говорить кое о чем.

О том, как Дэвигана столкнули с крыши! О чем еще можно было молчать? Он был там – он все видел. Мне до смерти хотелось узнать правду.

– Да брось ты, малыш Дэнни. Мы же приятели. Никто никогда ничего не узнает.

– Я не могу, – печально, но решительно покачал он головой. Он надолго замолчал, словно борясь с собой, затем взгляд его прояснился, будто он увидел выход. – Тем не менее если вы сами догадались, то это ваше дело. Я тут ни при чем, поскольку я бы все равно не сказал вам. Пожалуй, я мог бы даже дать вам небольшой намек. Вы так умны, что это вам поможет.

– Ну так давай.

Я едва владел собой. Мы были почти у Мэйбелле, повернув на подъездную дорогу.

– В тот самый день, когда Канон подошел со мной к дверям монастыря, он сел в свое кресло-коляску, похлопал меня по плечу и сказал: «Молчание – золото».

Я в изумлении уставился на него. Он что, дурачит меня? Это невозможно. Однако как он меня обвел вокруг пальца! Меня подмывало врезать по его маленькой бледненькой физиономии.

– Вылезай, – сказал я, резко затормозив возле крыльца, – и, ради бога, ни слова женщинам о том, что мы с тобой были в пабе.

Отпустив его, я в ярости загнал машину в гараж. После моего столь тщательного планирования, после шахматного матча, который я организовал, после всего, что я выстроил, мне не досталось ничего, кроме этой пословицы из книжки для детского сада: «Молчание – золото»! Снова пошел дождь со снегом.

В тот вечер, закрывшись в своей комнате и засидевшись допоздна, потягивая кирш, я ломал себе голову над этой чертовой загадкой: «Молчание – золото». Что за штамп! Неужели это и было наставление от Дингволла, означавшее держать рот на замке? Но это последнее, чего можно было ожидать от человека столь острого ума. Эта фраза была на уровне таких побрякушек, как «Минута час бережет» или «Цыплят по осени считают». Разумеется, он адресовал ее ребенку. Нет, нет, это бы не сработало, это не рассчитано на юные мозги. Конечно, есть такая команда: «Тихо, молчать!» Но возможно, тут скрыто еще какое-то значение, скажем, в слове «золото». Мне пришло в голову: может ли эта фраза каким-то шутливым образом быть связана с монетой в полкроны, которую дал Дингволл в конкретный момент, дабы скрепить уговор? Чепуха. Я отклонил эту версию как полностью не соответствующую характерам обоих персонажей. Однако золото предполагает деньги, богатство, что-то дорогое. Но ничто не могло быть очевидней того факта, что у миссис Дэвиган нет денег. Я точно знал, что у вдовы не было ни гроша. Я видел, как Хозяйка совала ей в кошелек несколько франков, после чего та вернулась домой с парой зимних сапог.

Я наконец сдался, запер бутылку в шкаф, разделся и, спохватившись, вымыл стакан, чтобы при его возвращении к Хюльде на нем не осталось никаких улик. Вскоре после полуночи я заснул.

Казалось, прошло меньше часа, когда я, вздрогнув, проснулся. Кто-то стучал в окно. Споткнувшись, я открыл его – в лицо мне ударило мокрым снегом, за пеленой которого я смутно различил Дэвиган, в халате, с непокрытой головой, развевающимися на ветру волосами и безумным взглядом.

– Скорее! Даниэлю плохо.

– Что случилось? – Мне пришлось кричать. – Расстройство желудка?

– Нет! Кровотечение. Скорей! Пожалуйста, поскорей! Ему ужасно плохо!

Забывшая о всяких церемониях, она была похожа на сумасшедшую. Я махнул, чтобы она возвращалась к себе, и закрыл створки. В темноте я все не мог найти выключатель, однако наконец нащупал его, застегнул пуговицы на пижамных штанах, натянул свитер поверх пижамной куртки, сунул ноги в тапочки, подхватил всегда стоявшую в прихожей врачебную сумку с препаратами на случай неотложной помощи и отпер входную дверь.

Это была адская ночь – сильный штормовой ветер и дождь со снегом. Я выругался, оттого что забыл накинуть плащ, и порядочно промок, прежде чем добрался до шале.

Во всех окнах горел свет. Дэвиган оставила дверь открытой, и я вошел. Даниэль лежал навзничь на койке, обессиленный, ушедший в себя, очень бледный. Пульс не прощупывался. На меня мальчик не реагировал.

– Как это произошло? – Я поспешно открыл свою сумку.

– У него случился понос, он пошел в санузел. – Ее била дрожь. – Я не стала смывать, чтобы ты посмотрел.

Я шагнул в санузел. Одного взгляда было достаточно: обильные кровотечения – это проклятый признак миелоцитарного лейкоза. Он приводит практически к полной потере крови. Вскрыв ампулу с масляным раствором камфоры и сделав подкожную инъекцию, я сказал Дэвиган:

– Ради бога, надень что-нибудь или пальто накинь и беги за Хозяйкой. Боковая дверь не заперта.

Реакции на инъекцию почти не последовало, появился только очень слабый пульс на сонных артериях. Я взял с кровати еще одно одеяло и, разложив, завернул в него мальчика. Я понес его через двор в маленькую боковую комнату рядом с палатой – даже в такой двойной упаковке он практически ничего не весил. Дэвиган, в пальто и новых зимних сапогах, шла впереди.

Ну и что теперь? Едва взглянув на Даниэля, я уже начал проклинать себя. Разве не я должен был заготовить по крайней мере временный банк крови для него? Мало того что я сам это знал, об этой необходимой предосторожности говорил и Ламотт. Увы, я такой, какой есть, – я отложил это дело, пренебрег им или просто запамятовал. Даниэлю требовалось немедленное переливание крови, и я должен был не только осуществить его, но и стать донором.

Как бы дешево и сентиментально это ни выглядело, выбора у меня не было. Казалось бы – что тут сложного. Лежишь себе спокойно, чувствуя, насколько ты великодушен и достоин похвалы, тогда как, прежде чем ты это заметишь, медсестра выцедит из тебя в пузырек триста пятьдесят миллилитров крови, а затем проводит в кафетерий к чашке кофе со сластями и бисквитом. Мне предстоит совсем другое, и в двух актах. У меня было только самое простое оборудование, ничего заранее подготовленного, и пациент, практически без проницаемых вен, находящийся в экстремальном состоянии.