Граждане Рима - София Мак-Дугалл

— Обратно к Делиру?

— Возможно, — бесцветным голосом сказал Дама, но затем прошипел сквозь зубы: — Нет. Нет мне нужды туда возвращаться. Да и он не очень-то пожалеет.

Негодование Уны оставалось раскаленным, как спираль лампочки, но мало-помалу она начала чувствовать тревогу и беспокойство за Даму, его участь, недоверчиво задумалась: что это? что мы такое друг другу говорим?

— Я не хочу, чтобы ты сделал это.

— Какая разница, чего ты хочешь, боюсь, никакой.

Уна посмотрела на него и только покачала головой, не в силах сказать «прости»; оставив фонарик Даме, она, спотыкаясь, двинулась обратно в беспроглядную тьму, находя дорогу ощупью и по памяти. Странно, однако на какое-то мгновение гнев или то, что она по-прежнему называла гневом, превратилось в нечто вроде растерянного изумления.

Дело было не в том, что Дама сказал ей, о чем напомнил. Дело было в том, что то, как он говорил о Марке, заставило ее увидеть в его чувстве к ней ленивую уверенность собственника. Дама даже не понял, что натворил.

Неужели она сказала «да» лишь потому, что была охвачена гневом? Дама так не подумал, а она ничего не сказала, чтобы поставить его на место; и почему, в конце концов, она так переживает из-за пренебрежения к Марку, которое все равно не способно задеть его? Разве не она сама всего минуту назад, вспоминая голос и выражение лица Марка в Волчьем Шаге, говорила себе, что они не могут быть настоящими друзьями? Разве это не единственный, пусть и неправильный, но справедливый и разумный взгляд на вещи?

И это было неправильно, совершенно неправильно, и какое ей дело до семьи Марка, она не имеет к ним никакого отношения.

Нет, она прекрасно понимала, что Дама добивается у нее ответа на вопрос, любит ли она Марка. Она не думала, что говорит, считала, что слово можно взять обратно; не тут-то было.

Возможно, вам кажется, что признать явление, дать ему правильное имя, по которому оно истошно стенает, значит утихомирить, приручить его. Но Уна поняла, как в свое время понял и Марк, что правильно обратное, что все, что она чувствовала к нему, начиная с их первой встречи за зелеными занавесями, а теперь — этот ужасный страх, что она никогда не увидит его снова, жадно накинулось на слова — «любовь» и «да» — и в хищном неистовстве поглощает их, разрастаясь с чудовищной, неумолимой скоростью.

Уна закрыла глаза и представила себе белизну; белое марево над водопадом, холодный поцелуй.

Она все еще помнила, что почувствовала тогда; что это чересчур, еще один шаг — и она обратится в ничто, и не могла удержаться, чтобы не сравнить это с тем, что почувствовала тогда ночью на улице в Толосе. И тогда это тоже было чересчур, но теперь стало неважным, не шло в счет.

Еще одно биение головокружительного счастья; Уна знала, что он чувствовал то же, — как поразительно и многим ли это дано?

А затем неизбежно, словно потолок действительно обрушился над ней, но не дождем каменных осколков, а комьями сырой земли, она почувствовала, как страх и сожаление схватили ее за горло. Уна не хотела возвращаться в то полустершееся мгновение у реки, ей хотелось позабыть все, но она хотела увести за собой и его, так чтобы он оказался сейчас рядом, она по-прежнему не знала, как сказать, объяснить ему, чтобы он наконец понял, понял, но как, если он уже, возможно, мертв?

Пальцы Уны осторожно, слепо ощупывали дорогу впереди, в любой момент готовые цепко сжаться, ухватиться за того, чье неосязаемое присутствие витало в темноте. Казалось, черный воздух внезапно впился в нее сзади, она не могла сказать, в правильном ли направлении движется или все это — плод ее фантазии. Вполне вероятно, она шла совсем не туда. Она не могла вернуться к Даме за фонариком. Уна обернулась и немедленно пожалела об этом: все спуталось, и теперь было уже окончательно невозможно сказать, в какую сторону она идет. Тьма вспучилась у нее перед глазами.

— Сулиен! — в панике крикнула она.

— Что? — отозвался Сулиен; голос его звучал далеко, но этого было достаточно, в конце концов она не ошиблась. Уна сделала еще несколько неуверенных шагов в направлении его голоса и оказалась в первой пещере, где уже не обратила внимания на отпечатки на стенах и вообще ни на что кроме бледно светящегося, ведущего наружу проема, в котором стоял Сулиен, вернувшийся на ее крик; он нашел зажигалку, но так и не набрал сухого хвороста, мысли его были обращены к Лал.

— Что случилось?

— Мы не можем ждать здесь часами, — резко сказала Уна, — все равно никто не уснет, — и, крепко обняв брата за плечи, расплакалась.

Чтобы успокоить ее, Сулиен несколько раз провел рукой вверх и вниз по ее спине, сочувственно и уверенно, как всегда. Он не скрывал своего удивления. И, не спрашивая больше, в чем дело, сказал:

— Конечно, с ним все в порядке. Конечно, ты снова его увидишь.

Кругом был сплошной город и множество улиц, о которых он даже не подозревал. Марк провел ночь и потратил последние деньги, оставшиеся после того, как он колесил по Галлии, в обшарпанной маленькой гостинице в Субурре, где никогда не бывал раньше.

Хозяин взглянул на него и захлопал глазами.

— Вам, должно быть, это уже тысячу раз говорили… но вы страшно похожи на…

— На Марка Новия, да, я знаю, — спокойно ответил Марк. Ему даже пришла мысль наклониться к хозяину и сказать ему на ухо: сейчас я расскажу вам, что случилось, но это было слишком сложно, он слишком устал для подобных штучек. В комнате, размерами больше напоминавшей буфет, он уснул, репетируя то, что ему предстоит сказать, ужимая и урезывая свой монолог, зная, что времени у него будет мало. Проснувшись, он обнаружил по всему телу страшно зудевшие огромные розовые пятна от укусов клопов, которых даже не заметил, так вымотался.

На всем пути в Рим, до самого конца, он продолжал заметать следы, поэтому не стал выходить на огромном, гудящем на все лады вокзале Ватикан-Лилд, а проехал через Остию, где пересел на трамвай и вернулся в римские предместья. Всю дорогу он ломал голову над тем, сможет ли увидеться с Фаустусом наедине, избежав предварительных проволочек и допросов, и всякий раз со все более неумолимой уверенностью отвечал: не смогу. Дело было даже не в конспирации, хотя эта проблема, вероятно, возникнет, и уж наверняка с ней придется столкнуться впоследствии, просто он не мог прямо так взять и пройти в лощеный квартал, где жил дядя, хотя он и был так близко.

Но теперь Марк знал, что и как будет делать, и, решив это, большую часть дня бродил по Риму, как обычный турист, слегка прихрамывая после трудного перехода накануне. Страх за себя и Вария волной накатывал на него со все сокращающимися интервалами; решив, что ничего не будет предпринимать до завтра, он вдруг подумал, что у Вария может и не быть в запасе столько времени: они знают, что дело плохо, знают, что я ушел из Хольцарты, и они не могут меня найти, — какой смысл тогда устраивать суд? Они убьют его и скажут, что это самоубийство, или несчастный случай, или дело рук другого заключенного — патриота, разгневанного покушением на императорскую семью. Это может случиться в любой момент.