Откровение - Юрий Никитин

— Давай подумаем. У тебя меч Мухаммада, а это оченьнепростой меч. Если бы у тебя, скажем, был меч Иоанна Крестителя... хотя тоткроме палки ничего в руки не брал, то мечи здешних оказались бы горячее. Еслибы ты взял тогда меч Иисуса, то не знаю, не знаю... Может быть дрались бы наравных. А меч пророка... гм... думаю, что магия здешних мечей не действует натебя, раз у тебя такой меч, а Зу-л-Факар в свою очередь бессилен противрайских. Словом, все зависит от тебя.

Томас вздохнул с таким облегчением, что застойный воздухкачнулся на версту:

— Вот и славно. На равных — это благородно и непротивно законам рыцарства. Но ты... Как выстоял ты?

Олег пожал плечами:

— Наверное, потому что не признаю христианства. Значит,не попадаю под их законы. Для меня эти двое не посланцы грозного бога, а лишьздоровенные мужики с отменным оружием. Словом, тоже на равных, хоть мы и нерыцари.

Томас повертел меч в вытянутой руке. Зеленый огонь медленноугасал, волны возбуждения стихали. Загадочные знаки вспыхнули в последний раз иушли вглубь металла.

— Тогда все терпимо, — решил он.

— Да, — согласился Олег, он исподлобья, но оченьвнимательно посмотрел на Томаса, — если ты не очень... того, что поразилпосланца самого бога...

Томас даже побледнел, на лбу выступили капельки пота, словноОлег безжалостно ухватил и сжимал его кровоточащее сердце:

— Сэр калика... Для меня сейчас главное — найти Яру.Найти и освободить. И никакие ангелы или чертовы архиангелы... А потом, еслиуцелеем, я разберусь с прелатом у бочки с вином, где я был прав, а где малостьпогорячился. Кстати, я все-таки не одного поразил, а троих. Это точно! А то ичетверых..

— Ну тогда все в порядке, — поспешно сказалОлег.. — К тому ж хоть и ангелы, но простолюдины. А простолюдины с мечами— это ж оскорбление для благородных! И вдобавок — иудеи.

Томас с облегчением вздохнул:

— Да, конечно... Но в самом деле иудеи?

— Да ты погляди на их носы! А пейсы, пейсы! Разве этоне оскорбление для рыцаря?

Томас поправил меч, спина его снова выпрямилась, и он окинулцветущий сад гордым и надменным взором настоящего крестоносца.

За деревьями они разогнулись, а Томас прошипел, болезненноморщась:

— Я уже думал, что всю оставшуюся жизнь буду ходитькрючком... Ох, спина! Куда теперь?

— Это христианский рай, — огрызнулся Олег. —ты мне скажи!

Деревья стояли плотно, но слишком ухоженные, красивые, затакими не спрячешься. По ту сторону видна новая лужайка, белые одежды, дажеслышно, как хлопают крылья, словно крупный гусь, привстав на цыпочки, готовитсяк взлету.

Томас переступил с ноги на ногу. От долгого передвиженияпочти ползком взбледнел, с мокрых бровей срывались мутные капли. Дышал хрипло,железо поскрипывало при каждом вздохе.

— Ну, ты ж Вещий...

— Я разные глупости предполагал, даже видел в грядущем,но чтобы христианство... Нет, Томас, мы пойдем другим путем.

Вид у него был суровый и решительный, взгляд устремленвдаль. Он явно видел то, чего не мог увидеть Томас. Томас медленно пошевелился,страх и чувство непомерности задачи сковывали как трескучий мороз лужицу.

— Каким?

— Мы зашли далеко, согласен? Но теперь отступать уженекуда. Даже если бы могли. Нависнет стыд, что отступили, а это... гадко.Редкий мужчина уснет спокойно, зная, что когда-то отступил, где-то уступил,попятился. Я хочу сказать, что довольно таиться за каждым кустом. Пустьохотник, который охотится за нашими шкурами, поймет, что мы не зайчики, а хотябы тигры.

Томас разогнулся, глаза заблестели. На бледных щекахвыступил лихорадочный румянец. Некоторое время смотрел неверяще, голос дрогнул:

— Сэр калика. Это моя война. А ты... разве твояненависть к вере Христа так велика?

Олег буркнул:

— Я помогал тебе из-за Яры, а не какого-то там Христа.

— Тем более, это моя война!

Олег поднялся, огляделся:

— Дальше пойдем, не прячась. Вернее, прячась, но так,чтобы нас заметили. С трудом, но заметили.

— И тогда?..

— Будем знать, когда нападут. А это уже что-то.

Деревья становились все роскошнее, а цветы пахли одуряющесладко, зазывно. По воздуху плыли струи нежнейшего аромата роз, еще каких-тоцветов, Томас их не знал, это дядя разбирался в цветах так же, как он в оружии,отец в конях, а Макдональд в геральдике. Трава с каждым шагом нежнее, подсапогами хрустит и вдавливается в землю так, словно по ней прет осадная башня.

Томас, только что бодрый и весь оскаленный от макушки допят, на глазах грустнел. Лицо вытянулось даже не как у его толстомордого коня,а как у сарацинского, худого и поджарого. Голос дрогнул:

— Не знаю, что со мной происходит... Только что ярвался разнести здесь все в щепки, только бы вызволить Яру. А сейчас меняужасает сама мысль, что я дерзновенно вторгся, грязными сапожищами топчурайскую траву! Уже молчу, что я сделал с Божьими посланцами...

Калика сказал, не оборачиваясь:

— А что, раньше ты сам всегда был в ладу с самим собой?И тебе в самом деле никогда не хотелось надавать себе по морде?.. И не былостыдно за свои мысли... цели... желания?

— Господь говорит, — возразил Томасзначительно, — что христианин должен быть постоянно ясен.

— Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, простоглуп... Кто это сказал? И я не помню. А ты в самом деле постоянно ясен?

Томас запнулся, в ясных глазах мелькнуло сомнение.

— Ну, — сказал он с неохотой, — я к этомустремлюсь!

— Все стремимся, — вздохнул Олег. — И палачи,и жертвы. Что-то замедлять шаг стал... Это верно, когда лежишь, мыслится лучше.

Томас зашагал, будто его пнули в спину, и он стараетсяудержаться на ногах.

Пчелы и мотыльки перепархивали с цветка на цветок, Томасзлорадно указал калике на двух сцепившихся стрекоз. Тот с каменным лицом в своюочередь указал на нечто блистающее впереди. Томас разглядел арку, а еще черезсотню шагов увидел такую же блистающую фигурку. От арки в обе стороны тянуласьрешетчатая стена, огораживая остальную часть сада.

— Ну и что? — спросил Томас.

— Джанна, — объяснил Олег.

— Я понимаю, что джанна, — огрызнулсяТомас. — Ну и что?

— Джанна — рай ислама. А там эти утехи не возбраняются,а наоборот, наоборот...

Томасу показалось, что в голосе калики звучит то ли зависть,то ли насмешка над христианскими добродетелями, целомудренностью инепорочностью, нахмурился, надменно вскинул подбородок.