Артур и Джордж - Джулиан Барнс

Он вспомнил, как в год их переезда на Боро-Хай-стрит он купил «Дейли мейл» исключительно, чтобы прочесть специальный репортаж сэра Артура о марафонском беге в дни лондонской Олимпиады. Джорджа меньше всего интересовали спортивные достижения, но он был вознагражден дополнительным прозрением — хотя и не нуждался в нем — относительно характера своего благодетеля. Описание, сделанное сэром Артуром, было настолько живым, что Джордж перечитывал и перечитывал его, пока происходившее не замелькало перед его мысленным взором будто киножурнал. Огромный стадион… полные ожидания зрители… Появляется щуплая фигурка, обогнавшая всех остальных… итальянец в состоянии, близком к коллапсу… он падает, он встает, он снова падает, он снова встает, он пошатывается… тут на стадионе появляется американец и начинает его нагонять… мужественному итальянцу остается двадцать ярдов до ленточки… толпа заворожена… он снова падает… ему помогают встать… дружеские руки протаскивают его к ленточке прежде, чем американец его нагоняет. Но, разумеется, приняв помощь, итальянец нарушил правила, и победителем объявляется американец.

Любой другой писатель остановился бы на этом, удовлетворенный своим воссозданием столь драматического момента. Но сэр Артур не был любым другим писателем, и мужество итальянца его так растрогало, что он объявил подписку в его пользу. Было собрано триста фунтов, которые позволили бегуну открыть пекарню в своей родной деревне — чего золотая медаль никак ему бы не обеспечила. Так типично для сэра Артура: душевная щедрость и практичность в равных долях.

После своего успеха с делом Идалджи сэр Артур принимал участие в других юридических протестах. Джорджу было стыдно признаться, что его чувства к последующим жертвам опирались на зависть, иногда граничившую с неодобрением. Вот, например, Оскар Слейтер, чье дело заняло годы и годы жизни сэра Артура. Человек этот действительно был неправильно обвинен в убийстве и чуть было не казнен, и вмешательство сэра Артура избавило его от виселицы, а со временем привело к его освобождению; однако Слейтер был крайне низким человеком, профессиональным преступником, который не выказал ни грана благодарности тем, кто ему помог.

Сэр Артур, кроме того, продолжал играть в сыщика. Всего три-четыре года назад было любопытное дело женщины-писательницы, которая исчезла. Кристи — ее так звали. Видимо, восходящая звезда детективной литературы, хотя Джорджа восходящие звезды совершенно не интересовали, пока Шерлок Холмс все еще пополнял свою записную книжку. Миссис Кристи исчезла из своего дома в Беркшире, и ее машину обнаружили примерно в пяти милях от Гилфорда. Когда три отряда полицейских не нашли никаких ее следов, главный констебль Суррея обратился к сэру Артуру, который тогда был заместителем лорда-лейтенанта этого графства. Дальнейшее изумило многих людей. Допрашивал ли сэр Артур свидетелей, разыскивал ли следы на истоптанной земле или наводил справки у полиции, как в знаменитом деле Идалджи? Ничего подобного. Он связался с мужем Кристи, заимствовал одну из ее перчаток и отвез ее медиуму, который прижал перчатку ко лбу в попытке определить, где находится женщина. Ну, одно дело — как Джордж предложил стаффордширской полиции — использовать настоящих ищеек для вынюхивания следа, и совсем другое — прибегать к спиритическим, которые остаются дома и нюхают перчатки. Джордж, прочитав о новых сыскных методах сэра Артура, испытал немалое облегчение, что в его собственном деле применялись более ортодоксальные приемы.

Однако потребовалось бы куда больше горстки таких эксцентричностей, чтобы в абсолютном уважении Джорджа к сэру Артуру появилась прореха. Он проникся им, когда был молодым тридцатилетним человеком, освобожденным из тюрьмы, и хранил его и теперь — пятидесятичетырехлетним солиситором с совершенно седыми усами и волосами. Единственная причина, благодаря которой он сейчас сидит здесь за своим столом утром в пятницу, заключалась в высоких принципах сэра Артура и готовности претворять их в действия. Жизнь Джорджа была ему возвращена. Он обладал полным собранием свода законов, вполне удовлетворительной практикой, набором шляп на выбор и великолепной (некоторые могли бы даже сказать — броской) часовой цепочкой с брелоками поперек жилета, который с каждым годом становился чуть более тесным. Он был домовладельцем и человеком, имеющим свое мнение о злободневных событиях. У него, правда, не было жены, а также и долгих завтраков с коллегами, которые восклицали бы: «Молодец, старина Джордж!», когда он протягивал бы руку за счетом. Взамен он обладал своеобразной славой, или полуславой, или — с течением времени — четвертьславой. Он хотел приобрести известность как юрист, а кончил известностью жертвы судебной ошибки. Его дело привело к созданию уголовного апелляционного суда, решения которого за последние два десятилетия уточнили уголовные законы до степени, воспринимавшейся как революционная. Джордж гордился своей связью (пусть и совершенно непреднамеренной) с этим институтом. Но кто знал про нее? Горстка людей на упоминание его фамилии откликнулась бы теплым пожатием руки, обошлась бы как с человеком, который когда-то давным-давно претерпел знаменитую несправедливость; другие поглядели бы на него глазами фермерских мальчиков или специальных констеблей с проселков, но в настоящем подавляющее большинство никогда про него не слышало.

По временам он досадовал на это и стыдился своей досады. Он помнил, что в течение всех лет его страданий он больше всего жаждал анонимности. Капеллан в Льюисе спросил, чего ему не хватает больше всего, а он ответил, что ему не хватает его жизни. Теперь она ему возвращена; у него есть работа, деньги в достатке, люди, которым можно кивнуть при встрече на улице. Но иногда его локтем в бок толкала мысль, что он заслуживает большего, что его испытания должны были бы увенчаться большей наградой. Из злодея в мученики, а затем практически в никого — разве это справедливо? Его сторонники заверяли, что его дело не менее значительно, чем дело Дрейфуса, что оно раскрыло об Англии не меньше, чем дело Дрейфуса о Франции, и точно так же, как были дрейфусары и антидрейфусары, были люди за и против Идалджи. Далее они настаивали, что в сэре Артуре Конан Дойле он обрел столь же великого защитника и заметно лучшего писателя, чем француз Эмиль Золя, чьи книги как будто отличались вульгарностью и кто сбежал в Англию, когда ему пригрозили тюрьмой. Вообразить только, что сэр Артур дает стрекача в Париж, чтобы избежать прихоти какого-нибудь политика или прокурора! Он бы остался, и вступил в бой, и поднял бы огромный шум, и тряс бы решетку своей камеры, пока тюрьма не обрушилась бы.

И тем не менее вопреки всему слава имени Дрейфуса непрерывно возрастала и обрела известность по всему земному шару, тогда как имя Идалджи еле-еле узнавали в Уолверхемптоне. Отчасти это было следствием его собственной инициативы — или, точнее, отсутствия инициативы. После освобождения его часто приглашали выступить на собрании, написать статью в газету, дать интервью. Он неизменно отвечал отказом. Он не хотел стать оратором или борцом за что-либо; он не обладал темпераментом для вещания с трибун; и один раз, рассказав про свои страдания «Арбитру», считал нескромным возвращаться к ним снова, когда его об этом просили. Он тогда взвесил, не подготовить ли дополненное издание своей книги о железнодорожном праве, но почувствовал, что и это тоже может оказаться эксплуатацией его известности.