Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса

Где— то не в баре, в другом месте, поставили пластинку Лучо Гатики. Besame, besame mucho, como si fuera esta noche la ultima vez.

— Я помню… — Манолите становится неловко, что она перебила, и она извиняется гримаской. — По радио все время играли Besame mucho и на всех праздниках — тоже.

Она стояла у окна — горячий воздух доносил густые ароматы поля, трав, деревьев — и вдруг услышала голоса. Натужный — Мануэля Альфонсо. Другой, визгливый, с перепадами, мог принадлежать только Трухильо. Она почувствовала мурашки — в затылке и на запястьях, где доктор щупает пульс, — нервный зуд, который раньше ощущала во время экзаменов и даже теперь, в Нью-Йорке, перед тем как принять важное решение.

— Я подумала броситься в окно. Подумала упасть на колени и плакать, умолять его. Подумала, что должна позволить ему делать со мной все, что захочет, сжав зубы, и выжить, а потом отомстить папе. Я подумала тысячу разных вещей, пока они разговаривали там, внизу.

Тетушка Аделина вздрагивает в качалке, раскрывает рот, но ничего не говорит. Она бледна, как полотно, запавшие глаза полны слез.

Голоса смолкли. Короткая тишина, а потом — шаги вверх по лестнице. Сердце остановилось? В слабом свете обрисовалась фигура Трухильо: в военной форме оливкового цвета, но без гимнастерки и без галстука. С рюмкой коньяка в руке. Он шел к ней и улыбался.

— Добрый вечер, красавица, — прошептал он, склоняясь в поклоне. И протянул ей незанятую руку. Но когда Урания автоматически подала ему свою, Трухильо не пожал ее, а поднес к губам и. поцеловал. — Добро пожаловать в Дом Каобы, красавица.

— О глазах, о взгляде Трухильо я много слышала. От папы, от папиных друзей. Но тогда я поняла, что все, что говорили, — правда. Взгляд вгрызался, проедал до костей. Он галантно улыбался, но его взгляд меня выпотрашивал, вынимал душу. И я была уже не я.

— Бенита ничего тебе не предложила? — Не выпуская ее руки, Трухильо повел ее туда, где посветлее; неоновая трубка светилась синеватым светом. Предложил ей сесть на диванчик для двоих. Он оглядывал ее всю, с головы до ног и с ног до головы, не скрываясь, как оглядывал бы, наверное, только что купленных коров и лошадей у себя в Головном имении. В его темных, колючих, испытующих глазах она не заметила ни желания, ни возбуждения, они лишь осматривали ее тело, как бы составляя опись его достоинств и недостатков.

— Его постигло разочарование. Теперь-то я знаю, почему, а в ту ночь — не знала. Я была стройная и худенькая, а ему нравились пухленькие, чтобы грудь была и бедра покруче. Пышные женщины. Типичный тропический вкус. Он, должно быть, даже подумал, не отправить ли эту бледную немочь обратно, в Сьюдад-Трухильо. И знаете, почему не отправил? Потому что мужчину всегда возбуждает продырявить целочку.

У тетушки Аделины вырывается стон. Сморщенный кулачок вскидывается вверх, полуоткрытый рот кривится в страхе, в мольбе, в порицании. Но слов не находит.

— Простите за прямоту, тетушка. Но это он сказал, позднее. Повторяю слово в слово и клянусь, он так и сказал: «Мужчину всегда возбуждает продырявить целочку. А Петан, скотина Петан, особенно возбуждается, когда дырявит их пальцем».

Но это он скажет потом, когда потеряет лицо и рот его станет изрыгать непристойности, всхлипы, ругательства, словесный понос, в котором он будет топить горечь своего поражения. А пока еще он вел себя заученно вежливо. Он не станет предлагать ей того, что пьет сам, такой молоденькой девочке «Карлос I» может обжечь все внутри. Он предложил бы ей рюмочку сладкого хереса. И сам налил ей рюмку и чокнулся с ней своею. Она лишь чуть пригубила, но горло сразу обожгло. Пыталась она улыбнуться? Или оставалась серьезной, сама не своя от ужаса?

— Не знаю, — пожимает плечами Урания. — Мы сидели тесно на этом диванчике. И рюмка с хересом у меня в руке дрожала.

— Я не ем девочек, — улыбнулся Трухильо, отобрал у нее рюмку и поставил на столик. — Ты, красавица, всегда такая молчунья или только сейчас?

Он называл меня красавицей, как и Мануэль Альфонсо. Не Урания, не Уранита, не девочка. Красавица. Видно, такой у них был условный язык.

— Любишь танцевать? Ну, конечно, все девочки в этом возрасте любят танцевать, — сказал Трухильо. — Я ужасно люблю. И танцую очень хорошо, хотя у меня и нет времени для танцев. Пошли, потанцуем.

Он поднялся с дивана, и Урания тоже поднялась. И сразу почувствовала его крепкое тело, выпуклый живот, упиравшийся ей в желудок, его дыхание, пахнувшее коньяком, и теплую руку на талии. И подумала, что сейчас потеряет сознание. Лучо Гатика пел уже не Besame mucho, a Alma mia.

— Танцевал он и в самом деле хорошо. Слышал музыку и двигался, как молодой. Это я сбивалась с такта. Мы протанцевали два болеро и гуарачу Тоньи-Негритянки. И еще — меренги. Он сказал, что меренги благодаря ему теперь танцуют в клубах и в приличных домах. Что раньше из-за предрассудков приличные люди считали их музыкой негров и индейцев. Я не знаю, кто ставил пластинки. Когда мы протанцевали последнюю меренгу, он поцеловал меня в шею. Поцеловал мягко, но меня всю передернуло.

Взяв ее за руку, сплетя пальцы, он отвел ее на место и сел рядом, совсем близко. Он продолжал разглядывать ее, прихлебывая коньяк, вдыхая его аромат, и, похоже, его это забавляло. Он выглядел спокойным и довольным.

— Ты всегда такой сфинкс? Нет, конечно, нет. Просто оробела от почтения, — улыбнулся Трухильо. — Люблю скромных красавиц, которые позволяют восхищаться собой. Бесстрастные богини. Я прочитаю стихотворение, оно написано специально для тебя.

— Он продекламировал мне стихотворение Пабло Неруды. На ухо, щекоча мне ухо и волосы своими усами и губами: «Мне нравится, когда молчишь, как будто ты — не здесь, со мною, как будто улетела взглядом и рот твой запечатан поцелуем». Когда он дошел до слова «рот», то ладонью повернул к себе мое лицо и поцеловал в губы. В тот день много всего было у меня в первый раз: пила херес, надела мамины сережки, танцевала с семидесятилетним стариком и первый раз в жизни меня поцеловали в губы.

Она уже ходила с мальчиками на праздники и танцевала, но только один раз до того дня ее поцеловал мальчик, в щеку, на дне рождения в великолепном доме семейства Висини, что на углу проспекта Максимо Гомеса и Джорджа Вашингтона. Его звали Касимиро Саенс, и он был сыном дипломата. Он пригласил ее танцевать, а когда танец закончился, она почувствовала на своей щеке его губы. Она залилась краской до корней волос, а в пятницу на исповеди, когда рассказывала священнику в колледже об этом грехе, у нее осекся голос. Но тот поцелуй был совсем не похож на этот: своими усиками-щеточкой Его Превосходительство оцарапал ей нос, а теперь кончик его языка, липкий и горячий, пытался открыть ей рот. Она не давалась, но потом все-таки разжала губы и зубы; влажная горячая змейка ворвалась в ее рот и жадно заметалась там. Она почувствовала, что он распаляется.

— Не умеешь целоваться, красавица, — улыбнулся Трухильо и снова, приятно удивленный, поцеловал ей руку. — Ты ведь еще девушка, верно?