Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса

— Надеюсь, я правильно сделала, что рассказала вам эту жестокую историю. А теперь забудьте ее. Вот так. Что было, то было. Другая, может, смогла бы все это изжить и сбросить с себя. А я — не хотела и не смогла.

— Уранита, сестрица, что ты говоришь, — протестует Манолита. — Как это не смогла? Посмотри, что тебе удалось. Чего ты достигла. Твоей жизни позавидовала бы любая доминиканка.

Она поднимается, идет к Урании. Обнимает ее, целует в щеку.

— Ну, Уранита, ты меня поражаешь, — ласково Корит ее Лусиндита. — Не тебе жаловаться, лапочка. Права не имеешь. Вот уж, действительно, про тебя сказано: нет худа без добра. Училась в лучшем университете, сделала такую карьеру. И мужчина у тебя есть, который тебя любит и работе не мешает…

Урания похлопывает ее по плечу, качает головой. Попугай молчит и слушает.

— Я сказала тебе неправду, нет у меня никакого любовника, сестрица. — Она слабо улыбнулась, голос чуть дрогнул. — И никогда не было, и никогда не будет. Хочешь знать все, до конца, Лусиндита? С тех пор никогда ни один мужчина больше не притронулся ко мне. Трухильо был у меня единственным мужчиной. Вот так. Всякий раз, когда мужчина подходит ко мне близко или смотрит на меня как на женщину, мне становится противно до омерзения. Ужасно. Мне хочется, чтобы он умер, хочется убить его. Трудно объяснить. Я окончила университет, работаю, хорошо зарабатываю, все так. Но я выжжена внутри и до сих пор не могу отойти от страха. Я похожа на тех нью-йоркских стариков, что целыми днями сидят в парках и смотрят в пустоту. Работать, работать, работать до одурения. Уверяю тебя, мне не позавидуешь. Это я вам завидую. Да, да, я знаю, масса проблем, сложностей, разочарований. Но зато есть семья, близкий человек, дети, родственники, страна. Это делает жизнь полной. А меня папа с Его Превосходительством обрекли на безлюдную пустыню.

Самсон принимается нервно расхаживать по клетке, переступает с лапки на лапку, останавливается, точит клюв о прутья.

— Такое было время, Уранита, милая, — бормочет тетушка Аделина, глотая слезы. — Ты должна простить его. Он так страдал, так страдает. Конечно, это ужасно, детонька. Но такое было время. Агустин был в отчаянии. Его могли посадить в тюрьму, могли убить. Он не хотел тебе зла. А я думаю, может, это был единственный способ спасти тебя. Время было совсем другое, теперь это трудно понять. Такая была жизнь здесь. Агустин любил тебя больше всего на свете, Уранита.

Старушка ломает руки, беспокойно мечется в качалке. Лусинда подходит к ней, приглаживает ей волосы, накапывает валерьянку.

— Успокойся, мама, не надо так расстраиваться.

В окошко, глядящее в сад, видно небо, усыпанное сияющими звездами: тихая доминиканская ночь. Такое было время, совсем другое? Теплый ветер волнами накатывает в столовую, колышет занавески и цветы в горшке, стоящем в окружении статуэток святых и семейных фотографий. «Это так и не так, — думает Урания. — От того времени здесь и по сей день кое-что осталось».

— Это было ужасно, но зато я узнала, что такое великодушие, деликатность и человечность, узнала благодаря sister Мэри, — говорит она и вздыхает. — Не будь ее, я, наверное, сошла бы с ума или умерла.

Sister Мэри нашла решение для всех проблем и проявила чудеса находчивости и такта. Начиная с первой помощи, которую оказала ей в школьном лазарете, остановив кровотечение и сняв головную боль, она затем меньше чем за три дня успела подключить к делу настоятельницу Dominican Nuns и убедила ее ускорить хлопоты по поводу стипендии для Урании Кабраль, примерной ученицы, жизнь которой в опасности; стипендия предназначалась для обучения в Siena Heights University, в Адриане, штат Мичиган. Sister Мэри поговорила с сенатором Кабралем (успокоила его? или напугала?) в кабинете у директрисы, они были там втроем, и монахини потребовали, чтобы сенатор отпустил дочь в Соединенные Штаты. И убедили его не пытаться ее увидеть, она сама не своя после того, что произошло. Какое лицо в этот момент было у Агустина Кабраля, что оно выражало — фальшивое удивление? Смущение? Угрызения совести? Стыд? Или ему стало дурно? Она не спросила об этом у sister Мэри, и та ей тоже не сказала. Монахини получили в консульстве Соединенных Штатов визу и попросили аудиенцию у президента Балагера, с тем чтобы ускорить получение разрешения на выезд за границу, которого доминиканцы ждали неделями. Колледж оплатил ей авиабилет, поскольку сенатор Кабраль оказался неплатежеспособным. Sister Мэри и sister Хэлен Клэр проводили ее а аэропорт. В тот миг, когда самолет поднялся в воздух, Урания возблагодарила их: они выполнили обещание и устроили так, что отец не увидел ее даже издали. Теперь же она была благодарна им еще и за то, что они спасли ее от запоздалого гнева Трухильо, который вполне мог заточить ее на этом острове до конца ее дней, а то и скормить акулам.

— Как поздно, — сказала она, глядя на часы. — Два часа ночи почти. Я еще не уложила чемодан, а самолет рано утром.

— Завтра летишь обратно, в Нью-Йорк? — огорчается Лусиндита. — Я думала, ты останешься на несколько деньков.

— Пора на работу, — говорит Урания. — Меня там столько дел дожидается — горы бумаг.

— Но теперь уже не будет как раньше, правда, Уранита? — обнимает ее Манолита. — Мы будем тебе писать, а ты нам будешь отвечать на письма. И иногда приезжать сюда в отпуск, повидаться с родными. Договорились?

— Разумеется, — соглашается Урания, обнимая сестру. Однако сама не очень в этом уверена. Возможно, выйдя из этого дома, из этой страны, она опять предпочтет забыть семью, забыть этих людей, свое прошлое и раскается, что приезжала сюда, что была в этом доме, что все рассказала. А может быть, нет? Может, захочет хоть как-то восстановить порванные узы с теми, кто остался у нее от семьи? — В это время можно вызвать такси?

— Мы тебя отвезем, — поднимается Лусиндита. Урания наклоняется обнять тетушку Аделину, и та

вцепляется в нее, впивается острыми, искривленными, точно крючья, пальцами. Казалось, она уже успокоилась, но теперь опять, снова начинает волноваться, запавшие глаза, затерявшиеся в сети морщин, загораются тревожным страхом.

— А может, Агустин ничего не знал, — выговаривает она с трудом, как будто у нее отвалилась вставная челюсть. — Мануэль Альфонсо мог его и обмануть, он ведь в душе-то был очень наивный. Не держи на него зла, детонька. Он жил так одиноко, так страдал. Бог учит нас прощать. Прости его в память о твоей маме, она была хорошей католичкой, детонька.

Урания пытается успокоить ее:

— Да, да, тетя, как скажешь, только не волнуйся, прошу тебя.

Обе дочери стоят рядом и тоже стараются успокоить мать. В конце концов она утихает и съеживается в кресле, понурая, осунувшаяся.

— Прости меня, что я тебе это рассказала. — Урания целует ее в лоб. — Глупо получилось. Но меня это жгло столько лет.

— Она успокоится, — говорит Манолита. — Я останусь с ней. А ты правильно сделала, что рассказала. Пиши нам, пожалуйста, а то и по телефону позвони. Давай не будем больше терять друг друга, сестрица.