Улица Ангела - Джон Бойнтон Пристли

— С ней все благополучно? — воскликнул Тарджис, когда мистер Голспи вошел в гостиную.

— Не знаю еще, — ответил тот угрюмо, — но ей гораздо лучше, чем тогда, когда вы ее бросили здесь, паршивый бешеный хорек! Подите сюда!

— Слава Богу!

— Ступайте сюда, говорят вам. Успеете потом благодарить Бога. — Он сгреб Тарджиса за отвороты пальто и притянул его к себе. — Слушайте. Я бы мог поступить с вами по-разному. Во-первых, так вас отдубасить, чтобы вам с полгода больше не хотелось и смотреть на девушек, не только трогать их. Понятно? — И он тряхнул Тарджиса с какой-то грозной игривостью, как терьер крысу. — Кстати, раз уж речь зашла об этом, я вам дам хороший совет. Держитесь подальше от женщин. Вы для женщин не опасны, — хотя сегодня одну чуть не убили, и если хорошенько посмотритесь в зеркало, то поймете почему. Бросьте это дело, ничего у вас не выйдет. Второе, что я могу с вами сделать, мистер пещерный человек, — это передать в руки полиции. Могу, верно? — Он сурово посмотрел на своего несчастного пленника, который, встретив этот взгляд и слыша этот голос, естественно, не мог подозревать, что менее всего мистер Голспи склонен так поступить с ним.

— Верно, мистер Голспи, — ответил он жалобно. Он уже видел себя запертым в тюремной камере.

— Я не сделаю этого — пока, во всяком случае. Но запомните: если вы еще хоть раз попадетесь мне на глаза, я это сделаю. Если вы хоть на милю подойдете к этому дому…

— О нет, нет! — Тарджис говорил это вполне искренне.

— И в контору тоже больше не ходите, понятно? Держитесь от нее подальше, обходите ее. Чтобы мои глаза вас не видели, понятно?

— Да, да, да, — с трудом выдохнул из себя Тарджис, когда мистер Голспи перестал его трясти и, ухватив за плечо, потащил через гостиную к двери, почти подняв его на воздух своей могучей рукой.

— Я не хочу вас больше видеть нигде — разве что в сумасшедшем доме или на скамье подсудимых, — сказал мистер Голспи, одной рукой распахнув дверь на лестницу, а другой резко повернув Тарджиса лицом к себе. — Один ваш вид переворачивает мне все нутро, понимаете? В контору больше не смейте ходить и держите свой мерзкий язык за зубами. Вы сегодня счастливо отделались, видит Бог! Но если вы еще раз попадетесь мне на глаза, вы так счастливо не отделаетесь, нет! Вон отсюда! — И мистер Голспи, повернув Тарджиса кругом, выпустил воротник пальто, уперся рукой ему в поясницу и коротким пинком спустил его с лестницы. Тарджис упал очень неудачно, разбил себе нос так сильно, что хлынула кровь, весь расшибся, но все же смог подняться и ощупью, как слепой, добрался до выхода на улицу.

Он постоял минуту, прислонясь к одной из колонн. Голова кружилась. Прохладный мрак колыхался вокруг него. В саду, у самой статуи мальчика с рыбами, у него началась сильная рвота.

Почти вся Натаниэл-стрит была уже погружена во мрак, когда Тарджис вернулся в этот вечер домой. В доме № 5 еще не спали, оттуда слышалось пение. Подозрительная компания живет в этом доме… На другой стороне улицы в двух-трех местах окна еще светились, и где-то заливался граммофон. В номере девятом огни были потушены, — очевидно, там все уже спали даже Эдгар, потому что, когда Эдгара не бывало дома, мать всегда оставляла для него свет в передней — любезность, которой не удостаивались оба жильца, Парк и Тарджис. Когда они возвращались поздно, им приходилось находить себе дорогу ощупью в темноте.

Сильно утомленный, так как он шел пешком всю дорогу от Мэйда-Вейл — отчасти потому, что хотел прийти попозднее и таким образом избежать расспросов, — совсем разбитый, Тарджис взбирался по лестнице очень медленно, с трудом. Добравшись до своей комнаты, он зажег газ и сел на кровать, опустив голову на руки.

У него было такое ощущение, словно вся кожа на лице одеревенела. С трудом снял он промокшие башмаки и без удивления констатировал, что носки совсем мокрые. Поднес спичку к газовой печурке, и она вспыхнула с шумом, пугающим в этой мертвой тишине.

Не снимая носков, он вытягивал по очереди то одну, то другую ногу к огню и смотрел, как валит от них пар. У него не было домашних туфель, все собирался купить, да так до сих пор и не купил. Грея ноги, он смотрелся в треснувшее посредине зеркальце в деревянной рамке, держа его у газовой горелки. На носу была царапина, у ноздрей засохла кровь, через всю щеку шла полоса грязи, над бровью — другая. Глаза в красных ободках смотрели на него из зеркала с выражением отчаяния. Еще никогда в жизни не презирал он себя так, как сейчас, Пересеченное трещиной лицо в черной деревянной рамке начало судорожно кривиться, и он перестал смотреть на него.

В тазу еще оставалась вода, которой он умывался перед уходом. Он окунул в нее руки и стал тереть ими лицо, пока не заболели глаза. Потом опять посмотрелся в зеркало: грязь и засохшая кровь сошли, но зато царапина выделялась еще резче. Он смотрел недолго, его лицо, бледное, с каким-то тупым выражением, было ему противно. Порывшись в карманах, он нашел смятую папиросу и закурил — в первый раз за несколько часов. Он помнил, что последнюю папиросу выкурил по дороге на Мэйда-Вейл, часов пять тому назад. Пять часов! Нет, сто лет тому назад!

Туман в голове окончательно рассеялся, оставив мучительную ясность. Он видел себя слишком хорошо и презирал то, что видел. Он знал теперь, что Лина — пустая кокетка, что как раз тогда, когда он в первый раз пришел к ней с деньгами из конторы, ей было скучно, потому что ее друзья уехали, и она развлекалась с ним часок-другой от нечего делать и еще оттого, что его нескрываемое восхищение занимало ее. Потом, как только появился кто-то поинтереснее, она тут же бросила его и не хотела больше видеть, он ей надоел. Теперь все было ясно, и даже не верилось, что он до сих пор не понимал этого, что он мог мечтать о чем-то и ходить за Линой по пятам, чтобы хоть на минуту ее увидеть, и обманывал себя. Теперь в его душе не было к ней ненависти. Она его больше не интересовала.

Интересовало его теперь одно: что он представляет собой, — и это он видел с ужасающей ясностью. Сгорбившись, сидел он на кровати и, машинально докуривая последний дюйм папиросы, неумолимо допрашивал себя. Как он мог думать, что его полюбит такая девушка, как Лина, красавица, которая может встречаться с кем угодно, которая жила в таких городах, как Париж, у которой богатый отец? Мысль о мистере Голспи уничтожила в нем последнюю каплю самоуважения. За кого он, Хэролд Тарджис, принимал себя? Кто он? На что он способен? Что у него есть? Ничего, ничего, ничего. Только глупое лицо с большим никчемным носом, и дрожащие губы, и глаза, которые начинают слезиться, как только кто-нибудь пристально на него посмотрит. Он швырнул непотушенный окурок в грязное блюдце, стоявшее у печки, промахнулся и вынужден был ползать на коленях по полу, пока не разыскал его. Потом свернулся клубком на постели и лежал, глядя на портреты, вырезанные им из иллюстрированных журналов и приколотые кнопками к стене. Но он не видел их, он смотрел сквозь них, сквозь стену, в будущее, во мрак, где вслепую двигалась одинокая фигура — он, Тарджис. Место потеряно. С Твиггом и Дэрсингемом, с улицей Ангела кончено. А ведь он мог в скором времени получить повышение! Он мог когда-нибудь занять такое же положение, как Смит, получать семь, а то и восемь фунтов в неделю, иметь настоящий домашний уют, ковры, кресла, большой радиоприемник. А теперь кто знает, сколько пройдет времени, пока он найдет себе такое хорошее место, как у Твигга и Дэрсингема. Что он может делать? Кое-как писать на машинке, выполнять работу конторщика, и все. Это всякий сумеет, даже девушки, а некоторые девушки, такие образованные, как мисс Мэтфилд (кстати, как она очутилась в конторе с мистером Голспи?) — не хуже его самого. Теперь придется стоять в хвостах, просматривать объявления, писать письма, обивать пороги. А когда он наконец найдет работу, что тогда? Что это даст ему? Ничего. Он не видел в мире счастья, только бессмысленный труд, и усталость, и неизвестные опасности — царство скалистых утесов, теней, гигантов, смутно грозящих ему.