Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

– Прошу прощения? – переспросил он тюремного врача, не поняв вопроса.

– Что употребляете? Кокаин, амфетамины?

– Ничего…

– Ну как же ничего, – развеселился доктор. – Когда последний раз вы спали?

Мистер Хинч развёл руками и глубоко задумался, что ответить.

Сейчас, вытянувшись на скользком топчане в камере, похожей на купе с собственным туалетом, поглядывая в забранное решёткой окошко под потолком и на клопов-попутчиков, он ощущал только непреодолимое желание заснуть: Объятельница сюда входа не имела.

Но при том ему так хотелось насладиться этим!

Уже с мгновения, когда к нему, чтобы отобрать младенца, протянули руки, появившиеся словно из яви параллельной реальности, он почувствовал, как Объятельница отпрянула.

И весь дальнейший квест с дамами-полицейскими, доктором, принявшим его за наркомана, и камерой-купе, – словно скорый поезд увозил его от Неё.

Как и почему он почувствовал себя в безопасности от своей внутренней тюремщицы, оказавшись временно помещённым в тюрьму снаружи, он сообразить не успел: впервые за десятилетия мистер Доминик Хинч спал всем своим существом, спал полным глубоким совершенным сном, даже руки, согнутые в локтях, с расслабленными ладонями вверх, младенчески лежали с двух сторон от его задранного лица.

Он ещё не знал и знать не мог, что завтра судья отпустит его домой, не найдя состава преступления в нелепом, перепугавшем всех, начиная с мистера Хинча, жесте, но возьмёт с него слово пройти обследование, которое на листике напишет ему тюремный доктор, в своё время по собственным, очень личным и трагическим причинам изучавший случаи врожденных патологий шейных артерий, приводящих к катастрофической гипоксии тканей мозга в горизонтальном положении. И мистер Хинч с радостью и благодарностью примет помощь («Никки, просто для нашего с тобой спокойствия»).

Так же он не мог знать, что ещё буквально через двое суток его вновь вызовут в полицию и будут задавать невменяемые вопросы, прежде чем он сможет понять, о чём они вообще говорят, и именно этим невероятным путём он узнает, что лучшая в мире, а для него вообще просто единственная женщина вовсе даже не забыла о нём, и не отвергла его, и не перевела лучи своей красоты на другой, более, чем он, привлекательный экран… Нет, о, совсем нет! И с опозданием в четырнадцать лет Доминик узнает, что в ту же ночь, как он разъял влюблённые объятия и отпустил свою возлюбленную, Объятельница сама забрала её себе. Ведь Она ненавидит счастье и презирает счастливых людей. И поэтому Зоэ была убита.

А ведь они могли бы и сами умереть – от любви! И лучше бы так оно и было… Зря он отпустил её, зря дал ей уехать.

Но никто никогда не сказал ему просто и внятно: прочь к чёртовой матери любые «визиты вежливости» – все! – когда и если у тебя в руках снаружи находится тот же человек, что находится и в твоём сердце внутри. И если бы мистер Хинч знал о Карусели Маню, уж он-то не сомневался бы, в какую ночь и к кому вернуться.

Но пока он безмятежно спит, успев удовлетворённо подумать, что в его виртуальном кабинете диковинок и без него прямо сейчас продолжают распускаться цветы, сыпаться снег, волноваться волны, и собаки милые прошлых столетий смотрят ласковыми глазами со своих почти исчезнувших любительских фотопортретов. Доминик спит, не зная, среди прочего, о том, что благодаря всем этим событиям он обретёт в некотором смысле кровную связь с потерянным, развращённым ребёнком, юношей с лицом Зоэ, опека и хлопоты о котором станут для него главнейшим занятием на многие-многие годы вперёд.

Ничего этого он ещё не знал, сейчас впервые за десятилетия провалившись в самый безопасный и прекрасный сон из возможных.

Он-взрослый шагал рядом с собой-маленьким, худым и долгоносым, окружённый и опережаемый всеми своими воображаемыми друзьями, которых насочинял и нашил себе со времён того разговора с отцом. С цветами вместо оружия, его кролики и лисы, зайцы и жуки, стрекозы и бабочки следовали с ними.

Они шли по самой кромке во все стороны бесконечного времени.

Над удивительной процессией в солнечном небе плыл огромный элегантный дирижабль.

И когда навстречу им в сон шагнула Зоэ, сияющее львиное лицо мистера Хинча расплылось в открытой улыбке счастья.

От слёз или от травы, но пока она шла, вместе с ней двигались огни города: фонари, светящиеся витрины, подсветки жилых зданий, церквей и памятников, красный на уровне коленей поток света от поворотников обгоняющих её автомобилей. Сливаясь между собой в выровненную электрическую радугу, внутри которой она шагала, они оберегали её и вели домой.

Вероятно и поэтому, когда Беке вошла к себе в квартиру, чувство физической темноты накрыло её, как глухой сачок.

Изящное и гулкое, словно орган, здание 1927 года постройки, где она поселилась несколько лет назад в похожей на пистолет студии, спало. Хитроумно закрученное улиткой этажей, оно всегда радовало Беке непредсказуемым беззвучным скольжением лифта, и тогда посреди ночи или ближе к утру рассеянный фонарь взмывающей вверх кабины таинственно, фрагментами движения поднимался в отсеке дома напротив: кто-то был таким же полуночником, как и она, и тоже возвращался домой под утро. Скошенные витражные окна вдоль лестничных пролетов тогда мерцали и гасли.

Но сейчас никто не возвращался домой, и темнота в окне, смотревшем в облицованный глазированной плиткой двор-колодец с невидимым горшочным садиком внизу, была полной.

Простая мысль сразу включить свет не пришла в голову. Она прилегла, с наслаждением чувствуя, как благодарно каждой связкой расслабилось тело, и, как всегда, удивляясь, до какой степени её не цепляет трава, сообразила включить свет, только чтобы найти спички и раскурить косяк.

После колледжа она три года пропредставляла себя профессиональным философом на соответствующем факультете, но, слава богу, вовремя поняла, что любить думать можно и не биясь лбом о философский камень в попытке найти единственное имя безымянному, и вернулась туда, откуда бежала. По мере необходимости отучилась там и сям собственно ремеслу и бизнес-программам и счастливо застала благодарной ученицей и наследницей школу ещё бодрых собственных родителей, которые натаскали быстро соображавшую дочь в семейном деле.

Всё было удобно устроено для неё в комфортном мире социальной группы холостых бездетных одиночек, городских профессионалов – основной группы интереса для поставщиков практически любых услуг: пользуйся – не хочу.

Даже внукобесие родителей счастливо удовлетворяла детолюбивая младшая сестра. Пережив в молодости пару продолжительных романов с совместным бытом – интеллектуально они исчерпали себя даже раньше, чем угасла телесная страсть, и тем печальнее ей было наблюдать любовную агонию, – больше она в эти игры не играла, предпочитая им другие.

Есть уроды, низводящие женщину до, в прикладном смысле, щели, и есть мужчины, увеличивающие женское тело до пейзажа.