Опоздавшие к лету - Андрей Лазарчук

— Да уж, — усмехнулся Андрис. — Здоровые…

— Здоровые. Другие рефлекторно дернулись к лестнице.

— Это и есть здоровый рефлекс — дернуться к лестнице.

— Не рефлекс, инстинкт.

— Ну инстинкт…— Андрис помолчал. — Скажите, где я мог вас видеть?

— Это тоже рефлекс?

— То есть?

— Задавать женщинам этот вопрос?

— Нет, обычно я знакомлюсь по-другому.

— Выносите из огня?

— Например.

— Замечательно.

— Я говорю чистую правду: я где-то вас видел, но никак не могу вспомнить.

— Знаете, я совершенно не могу сосредоточиться…

— Не надо.

— Меня раз фотографировали для журнала.

— Какого?

— «Информатика и информатроника». В позапрошлом году. С вот такой улыбищей. На обложке.

— Нет. Не видел этого журнала.

— Оно и понятно.

— Почему?

— Специалисты никогда не ходят на голо.

— Дурной тон?

— Что-то вроде. Раздражает.

— Раздражает… Тони, сколько времени?

— Без пяти три, — сказал Тони. Голос его был усталый.

Кристальдовец спал, привалившись к стене. Или был в обмороке.

— Скоро до нас доберутся, — сказал Андрис.

— Да, — сказала девушка.

— Вы тут постоянно работаете?

— Да это не работа. Хотя — платят же… Иногда, вечерами. У них приличная арматура. Была. Ну да ничего, купят еще. Подождите, где-то же должна быть моя маска? — Она приподнялась и стала осматриваться.

Андрис подал ей маску и перчатки. На маске изнутри было множество желтых блестящих точек. Расположенные неравномерно, они образовывали портрет странного, искаженного не то болью, не то гневом лица. Подобные микросенсорные маски, снимающие биотоки с мимических мышц и активных точек лица, Андрис видел и раньше — ими пользовались операторы систем противоракетной обороны. Но датчиков на тех масках было гораздо меньше.

— Сколько же здесь контактов? — спросил он.

— Восемьсот пятнадцать. И по сто пятьдесят в перчатках.

— Богато, — сказал Андрис. — А, извините, где вы вообще работаете?

— В институте биофизики.

— У… э-э… Радулеску?

— В какой-то мере. А что?

— Просто так.

— Забавно — когда говорят о нашем институте, обязательно вспоминают дедушку. Он что, так широко известен?

— Выходит, так.

— Жалко. Получается, что вы судите о нас по одному диноцефалу.

— Диноцефалу?

— Были такие — еще до ящеров.

— Я вообще о вас не сужу. Я про вас ничего не знаю, как я могу судить?

— Про Радулеску же вы откуда-то знаете?

— Про Радулеску я тоже ничего не знаю. Фамилию только слышал, и все.

Далекие, приглушенные толщей бетона завывания бура прекратились, потом грохнуло — упало что-то тяжелое.

— Ну вот, — сказал Андрис. — Можно и выходить.

Декан был моложав и делал вид, что куда-то спешит. Андрис же, наоборот, тянул резину и страшно жалел, что старик Ломброзо сейчас не здесь: декан являл собой тип рафинированного жулика. Такой просто не мог не брать. Рука Андриса непроизвольно тянулась к бумажнику. Наконец сошлись на том, что деканат пока не будет давать ход делу — по крайней мере до окончания следствия. Намек Андриса на то, что в случае благоприятного исхода благодарность родственников обормота Тони будет безмерной, декан воспринял очень сдержанно. То ли намек был недостаточно прозрачен, то ли представления декана о безмерности расходились с общепринятыми.

— Ну вот, — сказал Андрис обормоту Тони, который дремал на скамейке в сквере. — Можешь идти на лекции. Пока что я тебя отстоял. А то, может, еще и в полицию сбегаю — пусть дело прекращают?

— И так прекратят, — сказал Тони. — У них на меня никакой компры нет. Не хочу я на лекции. Я спать хочу.

— Ничего себе — спать! — возмутился Андрис. — Спать знаешь когда будем?.. — Он хотел сказать, когда именно они будут спать, но передумал. — Давай-ка найдем какой-нибудь уединенный телефон.

— Телефон…— пробормотал Тони. — А, телефон. Телефон есть.

— Опять где-нибудь в подвале?

— Нет, — Тони помотал головой, стряхивая с себя остатки сна. — Наоборот.

Они обошли учебный корпус и направились к зданию общежития: двум шестнадцатиэтажным башням, соединенным перемычками-галереями: между четвертыми и десятыми этажами. Двухэтажный цоколь здания был весь из стекла. Все это было бы даже красиво, если бы красоту не портила не то незавершенность, не то запущенность: потеки на стенах, грязь, трещины в стекле, кое-где стекол не было вовсе. Возле парадного в ряд стояли мусорные баки. В лифте воняло. На панели чем-то красным было написано: «Оставь одежду, всяк сюда входящий». Ниже: «Нельзя так жить, люди!» Крик души.

Под вентиляционной решеткой висел приклеенный намертво плакат: портрет Кристальдо в две краски и лозунг: «Народ всегда прав!»

Кто-то пытался плакат отскоблить — не получилось.

На десятом этаже Тони постучал в дверь с надписью: «Телецентр».

«Кто?» — спросили из-за двери. «Это я, Ольвик», — сказал Тони. Ему открыли. В комнатке было не повернуться — аппаратура и груды журналов. Тут же была дверь в другую, смежную комнату, светлую и более просторную. Там стояла телекамера. Парень сказал: «Хорошо, что ты пришел. Покарауль, я скоро приду. Никого не пускай». Тони запер за ним дверь. Андрис нашел телефон, снял трубку. Аппарат был старого типа, и он повозился, прилаживая декодер к наушнику. Потом набрал нужный номер, дождался гудения, сказал: «Август. Информацию» — и стал ждать. Через минуту декодер заговорил искусственным голосом. С институтом все было просто. На балансе лаборатории волновой и акустической транслокации числилось семь предметов из драгоценных металлов стоимостью двадцать одна тысяча триста пятнадцать динаров каждый; предметы именовались «информационными носителями ЭЛТОР». Согласно правилам, установленным для хранения такого рода предметов, они содержались в бронированном сейфе, установленном в специально оборудованном и охраняемом помещении. Предметы приняты на баланс четвертого марта сего года. Распоряжение об оплате подписано лично директором института, действительным членом Академии, профессором Василе А.Радулеску. Точка. Далее: из допроса Штефана Рацека, девятнадцати лет, уроженца города Скрей, члена ультралевой группировки «Рука Эльвера», студента филологического факультета, стало ясно, что диверсия, совершенная им, имела целью уничтожить гнездо разврата и пресечь социальную деградацию граждан; центральный комитет «Руки Эльвера» постановил считать все компьютерные игры, в которых осуществляется обратная связь по типу В и С, атрибутикой социального онанизма, предназначенной для отвлечения граждан от актуальных проблем современности и ведущей к резкому снижению их социальной активности. Решение о диверсии принято им самостоятельно. Точка. Конец сообщения. Н-да… А между прочим, выражение «социальный онанизм» уже проскакивало где-то; ну да, сам Кристальдо запустил его в оборот, произнося речь то ли в ООН, то ли в «Ассамблее Юг-Запад» — но речь тогда шла о наркотиках. Точно, точно. Эльвер объявил себя зоной, свободной от наркотиков, — и, похоже, действительно ею стал. По крайней мере, Хаппа утверждает, что так оно и есть. Методы у них, правда… но опять же: зачем иметь много денег в стране, где их нельзя потратить? В стране, где вообще нельзя иметь неучтенные деньги? Где вообще нельзя иметь ничего неучтенного? Все равны перед цифрой… Никогда не пойму, почему это так привлекает нынешнюю молодежь… хотя только ли нынешнюю? Вся история рода людского — история бегства от свободы. Из царства свободы — в царство осознанной необходимости. Не просто осознанной — обожествленной. Кстати, ты и сам такой — вспомни. Хотя… Кстати, тот же Е.Файнгар писал, что, пока молодежь отбрасывает от себя ценности отцов, общество движется в прежнем направлении — закон реактивного движения; опасения должны возникать, когда она их почему-то не отбрасывает…