Поколение пепла - Алексей Доронин

С чего им его жалеть? Их жизнь тяжела, и, если после избавления от Мазаева они думали, что это скоро изменится, то теперь знают, что это навсегда. Да, крайности вроде ям для рабов и травли медведем исчезли. Но именно исчезновение экстремумов показало им тот средний уровень, который ждет и их детей на веки вечные. Их беда была в том, что, в отличие от настоящих крестьян, они помнили и другую жизнь.

* * *

Река времени несла его вперед. Буруны и пороги остались позади, плаванье было безопасным, но течение почему-то все убыстрялось.

Один год в детстве с его радостями и несчастьями помнится как целая жизнь. Разбитая в кровь коленка и робот-трансформер, подаренный на седьмой день рожденья, занимают в памяти больше места, чем операция по удалению аппендикса в студенческие годы, чем вручение диплома и первая работа. А все, что после двадцати пяти, и вовсе оживает в памяти в виде отдельных эпизодов – вех, отмечающих твой путь.

Дни, похожие один на другой, проходили.

Казалось, еще недавно тебя кормила грудью мать, и вот ты уже целуешь грудь жены – куда более старательно, она ведь может обидеться. Недавно ты был полным сил и мог бегать целый день, а теперь уже не стал бы, даже если бы имел те же силы.

Только по тому, как растут дети, особенно чужие, и стареет он сам, Александр мог следить за бегом времени. У него уже появились первые морщины, хотя до седины было еще далеко.

«The grass was greener… – вспомнил он слова из незабвенной «Стены». – The light was brighter…»

Она появилась в дверном проеме, заспанная. Халат был коротким, а она – красива, несмотря на нечесаные волосы и нездоровый от бессонницы цвет лица. Если Данилов принимал смену сезонов жизни спокойно, то Алиса была не из тех людей, кто мог с этим смириться, поэтому каждый прожитый год ложился у нее на сердце тяжелым грузом. И хотя она все еще выглядела моложе ровесниц, бег наперегонки со временем она была обречена проиграть.

– Он опять орет.

– Он никогда не кричит просто так, – успокаивающе произнес Саша. – Дай ему еще каши.

– Кончилась, – мрачно сказала жена. – Он съел всю кастрюлю.

– Ну, тогда хлеба.

– Вот сам и дай. Я тебе в служанки не нанималась.

– Ты забыла добавить: «Тупая сволочь».

– Тупая сволочь.

– Безмозглая овца. Ну вот, теперь формальности соблюдены, я сам пойду на кухню и сварю еще гречки.

– Если бы она была.

– Ну, тогда я дам ему хлеба.

– Дай, – ее лицо вдруг исказилось, как от боли. – Я не знаю… зачем он живет. И зачем я живу.

Гоша был непритязателен. Хлеб был ржаной – пшеница у них никак не хотела расти – из муки очень грубого помола, но мальчик обычно его ел с аппетитом, словно камнедробилка перемалывая целые булки и караваи редкими острыми зубами. На пол тогда сыпались крошки, ребенок громко чавкал.

«Человек ли он?» – этот вопрос Данилов много раз задавал себе.

– Хороший зубастик. Иди сюда, иди.

Когда он зашел в комнату, Гоша сидел на невысоком шкафчике. Увидев отца, мягко спрыгнул, подошел к нему и обхватил за шею, радостно чирикая по-своему.

Он был ростом ему уже по грудь, носил в четыре года тридцать пятый размер обуви и одежду на девятилетнего. У них еще оставалась довоенная одежда и обувь, но каждая вещь пережила множество реставраций.

Он был очень большой, но хотел забраться на ручки. С кряхтением Александр поднял его. Мышцы у Гоши тоже были не по возрасту развитые, и сдвинуть его с места, если он того не хотел, было трудно. «Когда он вырастет, у него будут проблемы с сердцем и позвоночником. Похоже, он станет настоящим гигантом».

Малыш уткнулся ему в плечо большой бугристой головой. Сейчас, когда он был коротко подстрижен, ее странная инопланетная форма бросалась в глаза.

Он был не очень голодный, а просто хотел пожевать что-нибудь, чтобы успокоиться. Иначе мог бы укусить за плечо. Он не всегда был таким милым. Иногда они надевали на него рубашку с зашитыми рукавами – чтоб не обрывал и не съедал обои и не раздирал себе пальцами кожу. Но даже тогда он мог грызть мебель. Собачий намордник Александр на него надевать не хотел. Порой по утрам его одежда была в крови и ею же была окрашена пузырящаяся слюна на губах. Своими странными зубами и от злости, и от смеха Гоша иногда прокусывал себе язык, а затем пачкал стены кровью, будто рисуя на них странные картины.

Боли он почти не чувствовал, так же как жара и холода. Данилов думал, что объяснение, скорее всего, не в измененной проводимости ионных каналов нервных клеток. Гоша ощущал боль, как обычные люди, но, отвлекаясь на события своего внутреннего мира, переставал обращать на нее внимание.

Иногда он мог часами совершать стереотипные движения, вроде размахивания руками.

– Га-га-га, го-го-го, – загоготал, как гусь, ребенок, наевшись. Иногда произносимые им слоги складывались в слова, но это была не речь. Даже свое имя он, скорее всего, не воспринимал. Таким был их сын Георгий.

Всех их собирательно называли «Дети 23-го августа» или просто «августята», хотя каждый из них был не похож на другого.

Александр повидал много таких во время своей работы в администрации, в поездках по региону в составе комиссии. Четырех— и шестипалые, сморщенные, как маленькие старики, сросшиеся телами или такие, которые выглядели, будто в них попал снаряд – большинство из них рождались мертвыми или умирали в первые месяцы жизни. Он фотографировал их для отчета, писал заметки для архива. Если бы они хотели, они могли бы открыть самую большую кунсткамеру.

Каждый сотый ребенок рождался таким с пугающей регулярностью. Данилов читал, что в Сербии и Ираке такие рождались после использования обедненного урана, и смотрел фотографии. Но одно дело смотреть и совсем другое…

Съев краюху хлеба, ребенок лизнул Александра в щеку, как собака, и радостно заурчал. Были ли его голосовые связки приспособлены к членораздельной речи? Данилов не знал.

У него были острые, как пилы, зубы почти равного размера – резцы не отличишь от клыков. Кроме того, заметны были небольшие изменения в костной ткани. Суставы его пальцев даже на ощупь были очень необычными. Мальчик легко забирался на любой шкаф или забор, но так и не научился есть ложкой. Она у него просто вываливалась, и, недовольно рыча, он начинал есть горстями, либо просто опускал лицо в тарелку.

Но главные отличия от нормы касались развития головного мозга. Его мышление было предметным. Он знал, где спят, где и что едят, какие предметы опасны, понимал некоторые жесты – и очень хорошо воспринимал интонацию человеческого голоса. Но вот приучить его к туалету было за гранью возможного. Часто он прятал по углам, за шкафы и диваны, недоеденные куски пищи. Такие тайники Александр вычищал каждый день, чтоб не приманивать крыс. Гоша любил мелодичную музыку – под нее он пускался в пляс – и яркие мультики: не важно, диснеевские или русские, лишь бы на экране все было ярким и солнечным. «Ежика в тумане» смотреть он не хотел, от резкой немелодичной музыки морщился.