Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

учителя, которого искала Аделаида; поездка не состоялась, а в 1915 г. Аделаида, подобно младшей сестре, примкнула к православию, приняв имя София. Суждения Евгении в данном письме, по-видимому, вызваны, помимо накопившегося раздражения против православия, еще и лозаннским весенним «освобождением от всего конфессионального». Но появление в оккультической тенденции Евгении антропософской составляющей (наряду с теософской) было вызвано внешними обстоятельствами. Именно в 1912 г. из недр безантовской теософии начала выделяться антропософия — «духовная наука» Рудольфа Штейнера. Его, тогдашнего главу теософов Германии, не устраивала вера Безант в юного индуса Кришнамурти как в новое воплощение Христа. Но главное заключалось в том, что мощный оккультист Штейнер видел себя лидером самостоятельного духовного направления. Он уже начал исподволь разрабатывать новый культ, шел к учреждению новых религиозных мистерий. В то лето, помимо «Священной драмы Элевсина» Эдуарда Шюре, в Мюнхене Штейнер ставил две свои «драмы-мистерии» – «Врата посвящения» и «Испытание души». О мюнхенском, 1912 г., лете оставили интересные воспоминания Маргарита Сабашникова-Волошина и Ася Тургенева[921]. На русских дам мистерии оказывали огромное впечатление. Вообще считалось, что они содержат в себе квинтэссенцию учения Штейнера и преображающе воздействуют на душу.

В конце 1912 г. Евгению настигает страшный удар: она узнает о состоявшемся браке Иванова и Веры Шварсалон. Переживание было подобно смерти – словно ее имя стерли с доски, записала она в дневнике, будучи в состоянии болевой прострации[922]. А уже весной 1913 г. она мчится в Рим – рвется к любимому, навсегда для нее потерянному: «С душой уязвленной, неживой ехала я»[923]. В этом состоянии «тихого безумия»[924] Церковь Евгении помочь не могла – универсальная рекомендация смириться перед «Божьей волей» была бы пустым звуком для нее. Спасти могла новая жизнь, новое «посвящение», выход должен найтись через Соню – на ее пути, подсказывал чей-то вкрадчивый голос. И вот, посетив Рим и Флоренцию (в Риме самоумаление Евгении доходит до того, что она взялась организовать венчание Вячеслава с падчерицей, невозможное в России), Евгения с мачехой отправляются в Геную.

«Встреча с Соней опять так значительна, решающа», – записала Евгения по свежим следам. Недельный визит этот, однако, был сплошным противоречием. Любовь и восхищение сосуществовали с враждой к подруге, своим главным Евгения с Соней не делилась, – время прошло в раздраженных спорах с ней, в поверхностном общении с членами общины и возмущении идеями Безант… Евгения почти томилась «в глубоком одиночестве». Чуть позднее она напишет Иванову: «Я увидела у Сони здешних теософов – и англичан, и итальянку, говорила с ними и чувствую их пленящую и легкую духовность. А перед Сониной чистотой, прокаленной огнем, я чувствую себя саму такой землистой и мутной – и все-таки не этого хочу и не это зажигает»[925]. Тщетно Евгения доказывала Соне и мачехе, «что не может русский дух принять эту “инперсональность”, что нет и нет у них любви к Христу…» и т. д.[926]Вроде бы ни умом, ни сердцем Евгении с теософами не по пути… Но вот с чем Евгения покидает Геную: «Я все больше проникаюсь правдой для себя другого, боримого мною пути, ее, Сониного»[927]. Неутоленная женская страсть хочет принять обличье «страстного восхождения» – теософской «схимы».

Мысли об оккультном пути, как мы помним, начавшие посещать Евгению сразу же, как только закончилось «время Обители», зрея на протяжении двух лет, наконец достигли стадии претворения в дело. Евгения оказалась на пороге полного отречения от Церкви и нового «обращения» – на этот раз в веру оккультную, – и данный порог она перешагнула. Однако «комичной» в ее глазах теософии (ее задело и насмешило, к примеру, утверждение Безант, что та, дескать, некогда была собакой) она предпочла путь Штейнера, привлекший ее многих знакомых. До нее подобная метаморфоза уже произошла с Белым и его женой, с Маргаритой Сабашниковой: они, как и Евгения, искали «истинного» христианства и не находили его в Церкви.

Решение о поездке в Германию Евгения принимает в состоянии цепко удерживающей ее скуки, сопровождающейся леденящим холодом, «противоположным горению о святом». Она открыто признает инфернальный характер своих переживаний: «Не то вовсе, что просто невесело <…>, – это что-то инородное всему, оно – как холод умершего тела холодней атмосферы окружающей: непонятно, страшно, так же таинственно, как смерть, Черная воронка, труба, выход, всегда открытый»[928]. Примечательно, что антропософия окажется ею воспринята именно в тех же тонах дурной бесконечности и инфернальности… Встреча с Шестовым в начале июля в Швейцарии – исповедь перед «духовным дядюшкой» – утвердила Евгению в ее намерении. Оказывается, она достигла «апофеоза свободы»: ведь «беспочвенность» – совершившийся с Евгенией отрыв от детской – «сладкой, утешной веры» как раз и вводит человека в подобное сухое, «суровое, безрадостное состояние»[929]. В Германию Евгения отправляется с сознанием достигнутой «взрослости».

…И вот Евгения уже в Мюнхене; проснувшись поутру в антропософской гостинице, она обнаружила сидящую возле себя на кушетке Маргариту Сабашникову в облике антропософского ангела – свободное, легкое красное платье, распущенные волосы. «Лицо не постаревшее, но и не углубившееся, в выражении безлично, внешнедуховное»[930]: суть антропософской духовности, явленной обликом близкой ученицы Штейнера, Евгенией схвачена гениально. Впереди антропософский съезд, драмы-мистерии, вступление в только что учрежденное Штейнером Антропософское общество. Евгения ищет у антропософов реального дела, «служения миру», хочет ответственности, подвига, – по крайней мере, убеждает себя самое, что приехала в Мюнхен именно за этим[931]. В действительности туда ее привело темное бессознательное влечение, неведомая сила соблазна, настойчиво пробивавшаяся сквозь доводы разума, вопреки голосу сердца.

Антропософский эпизод

«Встреча» Евгении Герцык с антропософией, освещенная в ее «Воспоминаниях», дневниках и письмах, представляет большой интерес не только для исследователя Серебряного века, но и для всякого современного духовно ищущего человека, почти неминуемо оказывающегося между Церковью и оккультизмом. История Евгении, решившейся связать свою судьбу с делом Штейнера, но тотчас же отказавшейся от своего выбора, заслуживает самого пристального внимания: ее суждения на этот счет весьма оригинальны, лишены трафаретности конфессиональной критики. Евгения отвергла антропософию не столько как член православной Церкви, сколько держась mainstream’a христианства Серебряного века, – «духовная наука» была в России все же маргинальным явлением. Мы попробуем проследить за ходом ее мыслей и выявить влияние ее окружения на оценку ею антропософии. – Попытка примкнуть к международным антропософским кругам действительно была кратковременным эпизодом в биографии Евгении, – он занял не больше месяца. Возвращаясь в Россию из Италии и Швейцарии, она заезжает в Мюнхен, общается с ближайшим русским окружением Р. Штейнера, присутствует на представлении двух его драм-мистерий и вступает в Антропософское общество. Однако, вернувшись