Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны - Джульет Греймс

На похоронах Кармело все, кроме Стеллы, рыдают. Я в том числе. Я обожала дедушку. Меня до сих пор слеза пробивает, как подумаю о нем.

Да только у Стеллы с Кармело были свои счеты. Другим-то он того, что ей, не сделал – им его и прощать не за что.

Словом, в семье только женщины остались. С чего началось, тем и кончилось.

Томми сейчас владеет домом номер 4 на Олдер-стрит. Антонио, его дед, пошутил – завещал дом Томми, а не Джо с Микки. Облом вышел и раскол в семье. Томми, вечный угодник, хотел по справедливости все устроить – предлагал Джо и Микки остаться, деньги давал. Деньги они взяли, но Джо умер следующим летом, когда тяжба еще длилась. С тех пор Томми в контрах с теткой и всеми пятью кузинами. Они друг друга бойкотируют.

После смерти отца Томми забрал Стеллу к себе, в номер 4. Так легче за ней ухаживать, ведь дом одноэтажный. Вдобавок остальным братьям и сестре ничто не напоминает о Кармело, как в номере 3: вот здесь отец сиживал с газетой, потягивая светлое пиво «Мишлоб», – а теперь отца нет, осиротели они.

Девяносто пять – это вам не кот начихал. Стелла порой не помнит, что вчера, а что сегодня. Время размякло, растянулось. Само число 95 не укладывается в голове. Кому-то Стелла говорит, что ей сто лет, кому-то – что сто двадцать. Разница невелика, если вдуматься.

Кто бы ни заглянул – Стелла ведет гостя в спальню, указывает на семейное фото, сделанное, когда Арти было три годика, и сообщает: «Это мои двадцать детей». Фотография расположена напротив стенного зеркала, так что по факту детей действительно получается двадцать. Неизвестно, вправду ли Стелла верит в то, что говорит, или это у нее юмор такой.

В гости приходит пожилая женщина. Стелла ее откуда-то знает. Может, в церкви видела? Там всегда старухи собираются. Волосы у женщины тонкие, как овечья шерсть, седые на темени и угольно-черные ближе к шее.

– Что сейчас в работе? – громко спрашивает гостья. Думает, Стелла глухая. Смех, да и только.

– Покрывало вяжу для дочки. Ее зовут Бернадетта.

Стелла замечает, как напряглась незнакомка, и сразу настораживается.

– Вы ее знаете, мою Бернадетту?

Потому что invidia, сиречь зависть, – великое зло. Вот Стелла сейчас испытает эту, седую.

– Моя дочка очень умная. Она живет в большущем доме на холме. Красота! Муж для нее построил.

– Все верно, мама. Я рада, что наш дом тебе нравится.

Стелла проводит дни в кресле, у стрельчатого окна. Ей отлично виден дом номер 5 на Олдер-стрит с точно таким же окном. Там – Стелла-то знает! – прильнув к стеклу, затаилась ее завистливая сестра. Недавно живую изгородь высадила перед домом; думает, за мотовство ее больше любить будут.

Тина действительно прильнула к стеклу, и тоскливый взгляд ее устремлен на дом номер 4.

* * *

Итак, я выложила читателю все, что имели сообщить о моей бабушке, Стелле Фортуне, родственники и друзья, все, что сохранилось в семейных преданиях. Теперь пусть читатель сам решает, чему верить, чему нет. Возможно, на расстоянии он увидит кое-что новенькое, недоступное тем, у кого замылился глаз.

Мне, взрослой, открылись в Стелле удивительные качества: непомерная воля к жизни, сила, харизма, острый, светлый ум. Для своего времени она была странной женщиной, не вписывалась в рамки и за упрямство свое заплатила высокую цену. Как сложилась бы Стеллина жизнь, если бы ей позволили все делать по-своему? Что было бы иначе? Ну, во-первых, я не родилась бы на свет. Вот пожертвовала бы я собственным существованием ради избавления Стеллы от мучений? То-то, что нет. Я же эгоистка. И вот мне случай в анналы войти.

Через столетие после смерти Маристеллы Первой я отправилась по ее следам и приехала в деревню Иеволи, что стоит на невысокой горе, над оливковой рощей, глядя на два моря разом. Деревня пуста. Здесь даже почтовых ящиков на дверях нет, потому что сюда почту больше не носят.

Даром что Иеволи – деревня-призрак, призрака Маристеллы Первой я не нахожу. Наверное, он слишком цепляется за свое коротенькое и жалкое земное существование; по крайней мере, не слыхать, чтобы он кому-то являлся. В оккультных науках я не сильна, однако знаю: призраков в тех случаях помнят, когда они регулярно стращают живых. А Маристеллу Первую не помнит никто. Единственная ее фотография скорее всего уничтожена; ее уже много лет не видели. Да и сама я, в начале романа еще представлявшая, какова была с виду Маристелла Первая, теперь могу вызвать перед мысленным взором только ее круглые глазенки. После меня, пожалуй, она исчезнет вся, до последней детали.

Напрасно отправилась я и на иеволийское кладбище. Прочла молитву, хотя ни в какого бога не верю. Я бродила от склепа к склепу, касалась холодных мраморных стен, приникала лицом к застекленным окошкам, пыталась разобрать надписи, полускрытые живыми и искусственными цветами. Которое из надгробий хранит прах Маристеллы? Этого я так и не поняла. И сама Маристелла мне не явилась. Конечно – все, кто любил ее, давно умерли, и некому затеплить свечку на детской могилке, некому выполоть вездесущий, живучий, ползучий клевер, методично расщепляющий мраморное надгробие. Если надгробие вообще сохранилось; если косточки не были перемещены, выброшены с целью освободить место другому, более свежему праху. Минул целый век, долгих сто лет забвения и одиночества.

Фортунов в Иеволи тоже не осталось. Пожалуй, их не осталось и на всем белом свете. Мне, во всяком случае, о них неизвестно. Фортуны покинули свою деревню, рассеялись по земному шару. Чудовища-мужчины скрылись в самых отдаленных уголках – в Калифорнии, в Аргентине, в Австралии; там они как-то ассимилировались, растворились, мимикрировали. Женщины повыходили замуж – тишком, с обязательной сменой фамилии. Маристелла Фортуна, если она еще мается где-то среди живых, – последняя в роду, маленький призрак с очень, очень плохим именем.

Hic jacet[34]

Последняя суббота перед Рождеством. У нас с тетей Тиной сегодня кулинарный урок. Предусмотрительно оставляю машину во дворе дома номер 4 и захожу сперва к Стелле – тактическое решение, избавляющее меня от бойкота. Стелла лежит в постели перед телевизором. Включен канал «Тернер клэссик мувиз». Пристраиваюсь у Стеллы под боком, на белом пуховом одеяле; она стискивает мне запястья пальцами с гладкой, как шелк, кожей. Сорок пять минут мы вместе смотрим «Дурную кровь»[35]; странно, когда бы я ни заехала, показывают именно этот фильм. Стелла нынче не настроена разговаривать; по движению ее нижней челюсти я понимаю, что она не надела зубные протезы. Впрочем, периодически она взглядывает на меня и улыбается, как мог бы улыбнуться раздавленный посередке кабачок. Она поглаживает меня по плечу. Едва ли Стелла понимает, кто я такая и кем ей довожусь; это не важно – она все равно меня любит.