Завоеватель сердец - Джорджетт Хейер

– Вот, значит, как? – Он скрестил руки на груди и окинул ее взглядом, в котором больше не было ни доброты, ни жалости. Да он их и не чувствовал. Эльфрида была его женщиной, а теперь вдруг вздумала отрицать его право взять ее. Рыцарское благородство и галантность, которыми он руководствовался всю жизнь, куда-то исчезли, и на смену им пришло куда более примитивное чувство. – В таком случае откажись от клятв, которые ты мне давала! – хрипло повелел он. – Предай свою любовь, Эльфрида! Ну же, давай! Если ты меня больше не любишь, то наверняка можешь сказать об этом!

Под его взглядом она поникла; он увидел, как по щекам ее потекли слезы, но выражение лица Рауля не смягчилось. Мадам Гита уже готова была раскрыть племяннице свои объятия, но он выбросил руку, схватил ее за запястье и грубо оттолкнул.

– Не подходите к ней! – рявкнул Хранитель.

Эльфрида взмолилась:

– Сжалься надо мной, Рауль! Мне столько пришлось вынести. О, нет, ты не можешь быть таким жестоким сейчас! – Она робко взяла его за локоть, но он не пошевелился.

– Я чувствую к тебе не жалость, – сказал он, – а одну лишь любовь, которая сильнее жалости. Эдгар умер, но мы-то должны жить дальше, а счастье – вот оно, рядом, сто́ит только протянуть руку. А ты готова с презрением отвергнуть его, заточив себя в монастырь. Кстати, у меня есть письменный акт дарения, которым мне пожалован Марвелл; если я – твой враг, говори смело, я порву его, и покончим на этом. Потому что, хотя я могу взять тебя силой, но не сделаю этого. Мне не нужна невеста, которая придет ко мне против своей воли.

Мадам Гита раскраснелась и преисполнилась негодования.

– Скажи ему, что ты ненавидишь всех нормандцев, Эльфрида! Дай ему свой ответ!

– Я не могу. Это неправда. – Эльфрида в отчаянии заламывала руки. – Я не смею сказать этого.

– Тебе страшно? Ты боишься? – спросил Рауль. – Но, по крайней мере, хотя бы одного нормандца ты любишь?

Она не ответила. Он коротко рассмеялся и резко развернулся на каблуках.

– Понятно. Сказать это мне в лицо ты не осмеливаешься, но и прийти ко мне тоже не можешь. В таком случае прощай: между нами все кончено.

За спиной прозвучал ее голос, растерянный и дрожащий.

– Ты уходишь? – словно не веря своим глазам, спросила она. – Ты оставляешь меня одну?

– Можешь быть покойна: поскольку ты меня не любишь, то больше и не увидишь никогда, – отрезал он.

– Золотые слова! – провозгласила почтенная матрона.

– Рауль! Ох, Рауль, постой!

Голос Эльфриды прозвучал едва слышно, но Хранитель остановился и оглянулся.

– Да?

– Не оставляй меня одну! – жалобно взмолилась Эльфрида. – У меня не осталось никого, кроме тебя. Ох, Рауль, сжалься надо мной! Сжалься!

– Эльфрида, ты выйдешь за меня замуж?

Она впилась взглядом в его лицо и поняла, что он не отступит. Он уйдет, если она не скажет ему «да», а она не могла допустить, чтобы он оставил ее одну.

– Я выйду за тебя замуж, – беспомощно сказала девушка. – Я сделаю все, что ты захочешь. Только не уходи!

Он протянул к ней руки.

– Тогда иди ко мне, сердце мое. Я никогда не оставлю тебя одну.

– Эльфрида, не смей! – вскричала мадам Гита. – Ты что, сошла с ума, девочка?

Но Эльфрида уже не слушала ее. Рауль сказал: «Иди ко мне, сердце мое», и в глазах его вспыхнула прежняя, ласковая улыбка, которая согрела ее сердце и прогнала печаль. Она пришла в его объятия; ни тетка, ни священник не могли остановить ее; и поверх могилы, что лежала между ними, ее ладошка отыскала его руку. На несколько мгновений оба замерли, глядя на могильную плиту, а потом, уже по собственной воле, Эльфрида перешагнула через нее и прижалась к его груди. Он крепко обнял ее; она глубоко и удовлетворенно вздохнула; а Рауль подхватил возлюбленную на руки и, прижимая к сердцу, вынес из сумрачной часовни во двор, где сияло солнце.

(1066 год)

В Лондоне выпал снег, и с карнизов крыш и срезов водосточных труб свисали тоненькие сосульки. Внутри аббатства холод заставлял мужчин плотнее кутаться в мантии либо украдкой согревать дыханием озябшие пальцы. Руки архиепископа Йоркского легонько подрагивали; он нервничал, не смея повысить голос во время службы. Ему было не по себе. Он думал о том, что герцог изгнал Стиганда, архиепископа Кентерберийского, и, машинально выполняя ритуал, вспоминал Гарольда, которого Стиганд короновал в этом самом аббатстве меньше года тому назад. Тогда все было совсем по-другому, в другой жизни, так теперь ему казалось. Архиепископ не мог забыть, как лучи весеннего солнца золотом искрились на волосах Гарольда. «Очень странно, – сказал себе он, – возлагать корону Англии на голову столь темную, как у Вильгельма».

Герцог выбрал для своей коронации Рождество. Аббатство Святого Петра в Вестминстере было битком набито людьми, нормандцами и саксами, в равной мере, а снаружи его взяли в плотное кольцо нормандские рыцари, чтобы защитить герцога от любого нападения, которое могли устроить горожане. Но, похоже, нападения не будет. Лондону не пришлось выдерживать долгую осаду; город пошел на уступки и принял условия герцога Вильгельма, правда, после длительных переговоров, которые вел от его имени Ансгард, посредник, сновавший между двумя высокими договаривающимися сторонами. Герцог проявил недюжинное терпение, но его огромная армия окружила столицу, отрезав ее от внешнего мира и помощи, посему, хотя он принимал Ансгарда любезно и вежливо, не пытаясь штурмовать стены, Лондон знал: Вильгельм держит его в кулаке и готов сжать, если город откажет ему. Наконец ворота распахнулись перед ним, и Этелинга передали ему в руки. Эдгару сравнялось всего десять лет от роду, и, когда Альдред Йоркский и Вуфстан Вустерский подвели его к Вильгельму, он, испугавшись, крепко ухватился за ладонь архиепископа. Но герцог поднял его на руки и поцеловал, а потом немного поговорил с ним о его нормандских кузенах, Роберте, Ричарде и Вильгельме, так что вскоре мальчик совершенно успокоился и ушел с Фитц-Осберном, вполне довольный тем, что сможет обменять корону на лакомства, которые были обещаны ему, и дружбу сыновей герцога.

Эрлы Эдвин и Моркар первыми принесли Вильгельму вассальную присягу. Следом за ними явился Стиганд, медоточивый и скользкий, но герцог был не из тех, кого можно покорить сладкими речами. Он лишил архиепископа должности, выбрав Альдреда, чтобы тот возложил ему на голову корону.

Его Святейшество Папа Римский публично высказался в поддержку Вильгельма. Альдред старался не забывать об этом. Будучи клириком, он поддерживал притязания Вильгельма, но сакс в его душе напоминал ему о том, что Вильгельм – нормандец, чужеземец и захватчик.

Рядом с герцогом стоял граф Роберт д’Э. Когда он слушал, как бормочет на латыни Альдред, ему вдруг показалось, что он перенесся на много лет назад и вновь стоит в полной дыма зале Фалеза, глядя на младенца, крошечными ручонками сжимавшего рукоять огромного меча. У него в ушах вновь зазвучали слова, сказанные в тот памятный день: «Вильгельм Воин!» – они принадлежали графу Роберту Нормандскому. Но кто-то еще прошептал: «Вильгельм Король». Наверное, это была Герлева, вспоминавшая тот странный сон, что приснился ей. «…И раскинуло древо свои ветви, пока и Англия, и Нормандия не оказались под сенью его». Граф забыл, что она там еще говорила. Красивая была женщина, эта Герлева, подумал он. «Интересно, наблюдает ли за ними сейчас ее душа и радуется ли исполнению своей мечты?» – спросил он себя. И тут прозвучал еще чей-то голос: «Вильгельм Бастард». Роберт д’Э попытался напрячь память – кто бы это мог быть? Внезапно перед его внутренним взором всплыло лицо старого лорда Беллема, и он вспомнил, как Тальвас проклял малыша. Бастард, Воин, Король – так называли Вильгельма, пока он лежал в колыбели. Граф Роберт вспомнил, как они смеялись тогда: и он, и Эдуард, который тоже был королем, и Альфред, павший от руки эрла Годвина. Как давно это было: после таких воспоминаний он почувствовал себя стариком. Странно, подумал граф, что они тогда могли смеяться. Но ведь они еще не знали Вильгельма: он был всего лишь незаконнорожденным младенцем, сжимавшим рукоять отцовского меча.