Сталин против Зиновьева - Сергей Сергеевич Войтиков

Правом уклоне в ВКП(б)» на Ноябрьском 1928 г. Пленуме ЦК) Николай Иванович зашел к нему на квартиру в Гнездниковском переулке – проведать больного товарища. По словам Георгия Леонидовича, «Бухарин находился в очень возбужденном состоянии, давал крайне пессимистическую оценку положению […] в стране, говорил […] что страна идет к разрушению, крайне неодобрительно характеризовал партийное руководство»[1388]. Через несколько дней Пятакова перевели в Кремлевскую больницу. Бухарин зашел его проведать и туда. Неодобрительно отзывался о Сталине, Молотове, Кагановиче и Ворошилове, говорил о том, что они с Томским и Рыковым (на их «жаргоне», «тройка») начинают борьбу со сталинцами[1389][1390]. Бухарин 7 декабря 1936 г. прямо заявил в своем послании членам Политбюро ЦК ВКП(б): «Переносить собрания 1928 г. у меня на квартире части членов ЦК на последние годы – это значит перемешивать все и вся»[1391]. Николай Иванович был прав: конечно, переговоры 1928 г. были его политическим просчетом, однако вчерашние «товарищи противники» становились «врагами советской власти» постепенно.

Заместитель директора Института Маркса – Энгельса Виссарион Виссарионович Ломинадзе припомнил позднее, как в конце 1928 г. он говорил «т. Сталину» о необходимости «привлечения Каменева и Зиновьева». «Тогда меня за это здорово отхлестали, – признался Ломинадзе, – и поделом. Эти настроения прошли у меня быстро»[1392]. Никакое реальное «привлечение Каменева и Зиновьева» к руководству ВКП(б) Сталин и в мыслях не допускал. Однако такое привлечение допускали лидеры того, что генсек назовет впоследствии «группировкой Сырцова – Ломинадзе», а на деле было группой Сергея Ивановича Сырцова и Александра Петровича Смирнова[1393][1394], глубоко вросшей, по данным О.И. Капчинского, в аппарат, а потому реально представлявшей потенциальную угрозу единоличной власти Сталина. Еще в конце января 1927 г. Смирнов, по данным органов государственной безопасности, «имел беседу с Зиновьевым», в ходе которой заявил, что «дела оппозиции очень плохи», а «все действия оппозиции безрезультатны, несмотря на то, что Зиновьев и Троцкий являются вождями оппозиции»[1395]. На свою беду «Александр Петрович», по свидетельству генсека, «часто открыто» говорил «о том, с чем он» был «не согласен»[1396]. Знавший Смирнова около 35 лет и друживший с ним Томский рассказал впоследствии (1936), что Александр Петрович «ворчал» с 1926 г., причем после разгрома Объединенной оппозиции стал ворчать еще больше. В начале тридцатых у Смирнова были «весьма тяжелые настроения»: в 1930 или 1931 г., когда Михаил Павлович ездил с Александром Петровичем на охоту в Нальчик, Смирнов «брюзжал без конца»[1397]. Таким образом, Смирнов сочувствовал сначала Объединенной оппозиции, а затем и Правой оппозиции, притом что, по известному выражению Сталина, «оба уклона» были «одинаково вредны». Дабы более не возвращаться к Александру Петровичу (заметим, что данная крупная политическая фигура нуждается в отдельной монографии), укажем, что на Январском 1933 г. Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) был обсужден вопрос «Об антипартийной группировке Эйсмонта, Толмачева, Смирнова А.П. и др.». Пленум исключил из ВКП(б) Н.Б. Эйсмонта и В.Н. Толмачева и вывел из состава ЦК А.П. Смирнова[1398].

На Январской 1929 г. конференции Сокольнической районной организации ВКП(б) г. Москвы Е.М. Ярославский констатировал: «ОГПУ создано для борьбы со всякого рода антисоветскими партиями, и оно должно бороться с троцкистской оппозицией так же, как и со всякой другой подпольной организацией. Но когда ОГПУ поступает таким образом, находятся люди, которые говорят, что “у них такое революционное прошлое, а вы их арестовываете”. Находятся товарищи, которые говорят, что эти люди имеют имя в революции, а вы их арестовываете и высылаете. Находятся люди, которые каждый раз, когда ОГПУ проводит такие аресты, укрывают таких людей и дают им ночевки, как когда либералы укрывали нас. Теперь точно таким же образом дают ночевки троцкистам, которые переходят на нелегальное положение. Мы должны прямо заявить, что таких людей, которые помогают антисоветским партиям, хотя [бы] и троцкистам, мы не только не можем держать в партии, но мы их считаем двурушниками и изменниками партии (аплодисменты), потому что нельзя быть в этих организациях»[1399]. Ярославский заявил: «Троцкизм стал тем, чем были меньшевики и эсеры, троцкизм заменил партию эсеров и меньшевиков»[1400]. Еще дальше пошел член редакционной комиссии конференции большевик С.М. Быховский: «…факт остается фактом: проявляется повышенный болезненный интерес к судьбе Троцкого, а следовательно, здесь действует обаяние личности Троцкого. С этим нужно бороться. Нужно сделать из Троцкого явного Дана в политическом отношении»[1401].

20 января 1929 г. уполномоченный коллегии ОГПУ С.Б. Волынский вручил Троцкому выписку из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ с решением о высылке его «из пределов СССР»[1402]. 11 февраля Льва Давидовича выслали в Турцию[1403]. Будучи признанным «оратором номер один» (до него таковым считался Жан Жорес с его «гигантским», по признанию А.В. Луначарского, «даром») мировой социал-демократии, а затем международного коммунистического движения, Троцкий как опытный «литератор» выжал из своей высылки максимум. Лев Давидович написал в Константинополе 29 марта: «…меня выслали заграницу насильственно, путем предварительного соглашения Сталина с турецкой полицией. И здесь я действовал не только в интересах ограждения себя лично от клеветы, но прежде всего в интересах Советской Республики. Если бы оппозиционеры стремились покидать пределы Советского Союза, это было бы понято всем миром так, будто мы считаем положение советского правительства безнадежным. Между тем этого нет и в помине. Сталинская политика нанесла страшные удары не только китайской революции, английскому рабочему движению и всему Коминтерну, но и внутренней устойчивости советского режима. Это бесспорно. Однако, дело отнюдь не безнадежно. Оппозиция ни в каком случае не собирается бежать из Советской Республики. Я категорически отказался ехать заграницу, предлагая заключить меня в тюрьму. Сталинцы не посмели прибегнуть к этому средству, они боялись, что рабочие будут настойчиво добиваться [моего] освобождения. Они предпочли сговориться с турецкой полицией и водворили меня принудительно в Константинополе»[1404].

Что касается Зиновьева и Каменева, то их переговоры 1928 г. с Правыми ни к чему не привели, за исключением того, что после публикации Эльцина со товарищи у Правых не осталось сомнений в том, что у Григория Евсеевича и Льва Борисовича остались определенные связи с троцкистами, а потому иметь с ними дело небезопасно в точки зрения «советской» (читайте – сталинской) псевдолегальности. Небезопасно тем более, что по итогам публикации троцкистского московского «Центра» Сталин знал все о настроениях бывших товарищей по руководству РКП(б) – ВКП(б) и мог манипулировать партийной массой, используя полученный компромат на Правых.

После того, как Сталин разорвал свой союз с Правыми и сделал ставку на коллективизацию и индустриализацию, идейных разногласий между двумя претендентами на всевластие после смерти В.И. Ленина не осталось, а «руководитель партии» (на этот раз цитируется уже не Л.Б. Каменев, а сам Г.Е. Зиновьев – черновик его слезницы генсеку 1929 г.[1405]) остался один.

17 апреля 1929 г. Г.Е. Зиновьев попросил Секретариат ЦК ВКП(б) предоставить ему возможность «заявить о полной […] солидарности с линией ЦК, в частности в вопросе о троцкизме и Правом уклоне»[1406]. Однако 30 апреля Политбюро рассмотрело опросом «Заявление Орджоникидзе». Председатель