Сталин против Зиновьева - Сергей Сергеевич Войтиков

тех, кто после окончательного разгрома Объединенной оппозиции «разоружались» внешне и формально, продолжая как минимум вести втихаря антисталинские разговоры (прежде всего это относилось к троцкистам и сапроновцам и только потом зиновьевцам), давали все основания Сталину и его команде для обвинения в «двурушничестве». Как заметил в своем заявлении в ЦК ВКП(б) сторонник Свердлова, а затем, после смерти Якова Михайловича (1919), Троцкого Лев Семенович Сосновский: «Часть моих бывших единомышленников, ранее меня порвавших связи с троцкизмом (я говорю только о некоторых из них), возвраща[лась] в партию с совершенно неправильным убеждением, будто бы политика партии за последние годы приближалась к нашей, троцкистской [абсолютный факт. – С.В.], а потому-де теперь пора и возвращаться. […] Опыт показал, что, входя в партию с такими взглядами, люди эти вновь обнаруживали рецидивы троцкизма, снова выбрасывались из партии, снова раскаивались, обостряя законное недоверие партии ко всем бывшим оппозиционерам. По существу это означало неполное разоружение, то есть обман партии»[1427]. С другой стороны, большинство (и возможно, даже подавляющее большинство) бывших участников Объединенной оппозиции совершенно честно не желало более никаких расхождений с «генеральной линией партии». Таковых бывших оппозиционеров попросту подставляли своими разговорами и сходками их «неразоружившиеся» товарищи. Не случайно Сталин заявил на Декабрьском 1936 г. Пленуме ЦК ВКП(б): «…доказано на деле, что искренность – это относительное понятие»[1428].

К вопросу «О Зиновьеве и Каменеве» Политбюро вернулось 25 декабря 1929 г. Политбюро приняло постановление: «а) в связи с поступившими новыми материалами о закулисной фракционной работе, главным образом Зиновьева и Каменева, признать необходимым применить по отношению к ним более строгий курс; б) предложить Орграспреду предоставить Зиновьеву работу вне Москвы»[1429]. В результате 31 декабря 1929 г. Г.Е. Зиновьев, который не мыслил себе работы вне столиц, дошел до признания в письме «Дорогому товарищу Сталину» своей прежней фракционной деятельности «позорной и постыдной»[1430]. По итогам активной деятельности ЦКК ВКП(б) во главе с Серго Орджоникидзе и сталинско-бухаринских (пока что) органов государственной безопасности подпольные организации бывшей Объединенной оппозиции были в целом разгромлены. Однако старые большевики привыкли к подобным разгромам еще во времена царской охранки.

Позднее, 13 января 1935 г., будучи арестован, Г.Е. Зиновьев напишет заявление, в котором говорится: «Я утверждал на следствии, что с 1929 г. у нас в Москве центра б[ывших] “зиновьевцев” не было. И мне часто самому думалось: “Какой же это «центр» – это просто Зиновьев, плюс Каменев, плюс Евдокимов, плюс еще два-три человека, да и то они уже почти не видятся и никакой систематической антипартийной фракционной работы уже не ведут”. Но на деле – это был центр. Так на этих нескольких человек смотрели остатки кадров б[ывших] “зиновьевцев”, не сумевших или не захотевших по-настоящему раствориться в партии (прежде всего остатки “ленинградцев”. Так на них смотрели все другие антипартийные группы и группки»[1431].

С.В. Мрачковский заявил на допросе 13–14 августа 1936 г.: «После разгрома нашей организации с 1930 г. мы поставили перед собой задачу перестроить свою организацию таким образом, чтобы в случае провала обеспечить себе продолжение нашей работы. Тогда уже нами было решено наметить для каждого из нас, активно работающих в организации, члена нашей организации, глубоко законспирированного для преемственности»[1432]. Такими преемниками С.В. Мрачковского и И.Н. Смирнова, по его словам, были Е.А. Преображенский и К.Б. Радек, однако тут Мрачковскому можно и не поверить хотя бы потому, что Радек явно не годился для руководства конспиративной работой. Судя по всему, Мрачковский старался кого-то выгородить.

На мысль о том, что С.В. Мрачковский был не совсем искренен на допросе, наводит его ответ на вопрос о скрытых троцкистах в органах государственной безопасности: «Скрытых членов нашей организации в органах ОГПУ/НКВД я не знаю»[1433]. Аналогичный ответ дал зиновьевец Г.Е. Евдокимов: «Во всяком случае об этом мне ничего не известно»[1434]. Если Евдокимову поверить можно, то Мрачковскому сложно: предупредил же некто в январе 1928 г. Троцкого, с какого вокзала и когда именно Льва Давидовича предполагалось отправить в Алма-Ату. Другое дело, что в данном случае следовало пытаться «расколоть» не Г.Е. Евдокимова, а А.Г. Белобородова.

Вопрос о том, была ли хоть сколько-нибудь опасной для генсека подпольная деятельность зиновьевцев, остается дискуссионным, поскольку внутренняя критика имеющихся в распоряжении исследователей источников крайне затруднительна. В любом случае деятельность эта была возобновлена исключительно после очередного сталинского «закручивания гаек», которое генсек, сваливая «издержки» коллективизации советской деревни на исполнителей, назвал 2 марта 1930 г. «головокружением от успехов».

И троцкисты, и зиновьевцы одобряли коллективизацию, на необходимости которой они сами настаивали в «медовый месяц» генсека с «Бухарчиком». Однако то, как эту самую коллективизацию провел сталинский аппарат, вызвало недовольство у бывших троцкистов и зиновьевцев. Приведем еще один фрагмент из показаний Н.А. Каннера 1936 г.:

«ВОПРОС: Когда [зиновьевская] организация снова активизировала борьбу с ВКП(б)?

ОТВЕТ: В 1930 г. развернулась дискуссия на философском фронте. Я активно защищал линию меньшевистскующего идеализма (это же так опасно для Сталина! – С.В.) и в конце 1930 г. был снят с работы в ИКП и направлен в ЦК ВКП(б) для работы в Академии наук в Ленинград. Ехал я в Ленинград озлобленным, с твердым намерением продолжать борьбу с политикой партии на философском фронте, так как я оставался и после решения ЦК ВКП(б) на позициях меньшевиствующего идеализма.

ВОПРОС: На каких политических позициях ко времени Вашего отъезда в Ленинград стояли Каменев и Зиновьев?

ОТВЕТ: В период моего переезда в Ленинград я виделся с Каменевым и Зиновьевым. Каменев резко отрицательно оценивал политику партии (из чего вовсе не следовало, что Лев Борисович собирался активно бороться со сталинским руководством. – С.В.). Он говорил, что, может быть, применяемыми методами и можно строить социализм, но это будет социализм “готтентотский”, стоит он излишних огромных жертв и что Каменев отвечать за них не хочет и не будет. Сам он предлагать партии свои силы и опыт тоже не хочет и не будет, пока его не позовут, а до этого будет заниматься литературой и историей партии (и станет крупнейшим руководителем отечественной науки, автором и редактором серьезнейших трудов. – С.В.). Рекомендовал и мне “заниматься библией” (какая кипучая антисоветская деятельность! – С.В.), а не чем-либо более злободневным, а то побьют.

Примерно то же говорил и Зиновьев. Оба считали необходимым активно не выступать, отсидеться и выждать время. […] Будучи в Москве в течение 1931 г. в командировках (работая уже в Ленинграде), я видался с Зиновьевым и Каменевым. Зиновьев определил задачи организации в то время следующим образом: а) не разоружаться, но и не выступать открыто против партии; б) поддерживать связь с антипартийными элементами, находящимися в партии, в особенности с бывшими участниками зиновьевской оппозиции и Правыми, поддерживать у них критическое отношение к руководству ВКП(б); в) наладить приток информации о положении в различных партийных организациях.

Каменев стоял на таких же позициях и особенно подчеркивал необходимость прощупывания настроений Правых – главным образом Бухарина. […] Зиновьев и Каменев в это время стояли на позициях борьбы