Приглашение в зенит - Георгий Гуревич

Она покраснела от раздражения. Но и гнев украшал ее.

— Ваш друг — ужасающий болтун.

— Эра, — сказал я проникновенно, — послушайте и поверьте. Я и есть тот друг, я Юра и вовсе не киноартист Карачаров. Это мне вы сказали, что полюбили бы меня, будь у меня внешность Карачарова. Я изменил лицо — в нашем институте научились делать такие операции. И вот я перед вами, в новом облике. Как вы примете меня такого?

Она усомнилась. Не потому, что встретилась с неслыханным. В наше время люди верят в любые чудеса науки. Превращение так превращение — это не удивительнее полета на Луну. Разочарование было написано на ее лице.

— Вы артист, вы можете сыграть любую роль, — сказала она. — Нехорошо при первой встрече разыгрывать незнакомую девушку.

Я протянул ей паспорт. Она не поверила.

— Паспорт Юра мог дать вам, это ничего не значит.

И тогда я вспомнил про заметку в “Вечерке”. Газета была у меня в кармане. Я вынул ее и показал интервью с Карачаровым. Он снимался в советско–немецком совместном фильме в ГДР, говорил, что пробудет в Потсдаме еще месяц.

Эра прочла заметку дважды, кусая губы.

— Предположим, я с вами говорила неделю назад, товарищ Кудеяров–Карачаров, — процедила она. — Но что это меняет? Значит, вы хотели поймать меня на слове? Напрасно старались. Бездарная копия не заменяет оригинала. Эрзац остается эрзацем.

Несется по московским проспектам обыкновенный троллейбус, стремительно неповоротливый, мчит над асфальтом свое брюхо, нашпигованное пассажирами, бочки–колеса разбрызгивают лужи, искрят усы, дергаясь на проводах, цокают рычаги, двери журчат, сминаясь гармошкой, медяки трясутся в кассе… а возле нее сидит с угрюмым видом рядовой пассажир, четыре копейки ему цена, и в груди его буря бушует… Буря!

Ревность, зеленоглазое чудовище, рвет сердце когтями. Юра ревнует к Юре, лицо прежнее к новому, Я–четвертое к одиннадцатому Я. Юре обидно, что недоступная снежная вершина оказалась такой легкой для смазливенького красавчика. А если бы он не признался, что он — это не он? Что тогда? Эра стала бы его женой? Чьей?

“Эрзац остается эрзацем”, — сказали ему. Юра — четвертое Я — скрипит зубами от досады. Его обманули. Он старался, ломал себя, переделывал, подвиг терпения совершил и в ответ услышал одни оскорбления. Эра с легкостью нарушила слово. На что же надеяться, если слово любимой ничто?

Но не глупо ли, не стыдно ли взрослому человеку надеяться на любовь по договоренности? Смешно перечислять пункты условий. Как будто можно полюбить из честности… Эрзац остается эрзацем. Я — не то, о чем мечтала Эра.

Допускаю, что она сама себя не понимала толком, в своих мечтах ошибалась. Думала, что требования у нее эстетические, а на самом деле в глубине лежало тщеславие. Под руку со знаменитостью хотелось ей идти по жизни. “С кем это идет наша Эра?” Не с безвестным красавцем, а с прославленным деятелем кино. “С самим Карачаровым!” А что я мог предложить ей? “С кем это наша Эрочка? Не с Карачаровым ли?” — “О нет, это один тип из нашей лаборатории, серая личность. Ужасно похож на знаменитого артиста, но сам по себе ничто. Забавное сходство, правда?”

Быть подругой забавной копии? Естественно, Эра разъярилась.

Разъярилась, прогнала меня, велела не являться больше, но не это самое грустное. Самое грустное, что мне не хочется туда, в заветную квартирку на Кутузовском. Эры там нет. То есть там живет женщина с ее прической, плечами и ногами, но нет безмятежного спокойствия, нет кристальной чистоты, омывающей душу. Ясность была от равнодушия, оказывается, а когда затронули за живое, все замутилось. Словно лесной пруд: небо в нем отражается, синева, голубое зеркало в рамке елей, сапфир в полгектара. А черпнешь воды — и нет зеркала, бурая муть, ил от дна до поверхности.

Нет идеала — вот что самое грустное.

— Гражданин, ваш билетик?

— У меня сезонка.

— Предъявите, пожалуйста.

Лезу в карманы. В грудном нет, в куртке нет. Где же моя сезонка? Наверное, в паспорт положил. Глупая привычка — паспорт использовать как бумажник. Стой, а паспорт где? Вынимал же у Эры, показывал. Вынимать‑то вынимал, а куда сунул?

— И долго будем комедию ломать, гражданин? Трудно, конечно, найти то, что не прятал. Платите лучше штраф, не задерживайте.

Я вскипел. Сказал, что не имею обыкновения экономить за счет государства, что человек мало–мальски наблюдательный мог бы понять, что для меня четыре копейки не играют роли, что вообще люди порядочные склонны верить своим согражданам и нужен особо склочный характер, чтобы в каждом подозревать четырехкопеечного жулика, спорить из‑за такой ерунды, нервы людям дергать.

В общем, наговорил лишнего должностному лицу при исполнении служебных обязанностей. Сами понимаете: грусть, обида, стыд, ревность, а тут к тебе с билетиком пристают.

Но, возможно, у контролера были свои душевные переживания или недовыполнен план по вылавливанию “зайцев$1 — безбилетников. В общем, на ближайшей остановке он сдал меня постовому с безапелляционным:

— Нарушал. Штраф платить отказался.

С этим должностным лицом я уже не решился пререкаться и смиренно поплелся в милицию.

К счастью, отделение находилось неподалеку, так что мне не пришлось долго шагать по улицам сквозь строй встревоженно–укоряющих женщин: “Кого это помели? Бандита? Шпиона?”

Милиция у самого дома, а побывать не приходилось. Не без любопытства вошел в приемную. Пустоватая, чисто вымытая комната, даже выскобленная, но со стойким запахом махорки, карболки и сырых шинелей. Широкая деревянная скамья без спинки, вероятно, на нее кладут мертвецки пьяных. Милицейские начальники за решеткой, перед ней топчется пьяноватая, замызганная женщина в грязной спецовке, объясняет заплетающимся языком:

— А что я? Я ничего. Я сижу тихо. Я никого не оскорбляла.

Дежурный, в нарядной новой форме, с гербом на околыше, заполнял анкету, с трудом вырывая ответы. Кое‑как удалось выяснить, что женщина тут временно, остановилась у родни, а прописана в Чувашии, в деревне, там у нее двое детей, соседка обещала присмотреть, да и не надо так уж присматривать, потому что старшенькой двенадцать, самостоятельная уже…

— И почему же ты пила на вокзальной скамейке?

— Я, гражданин начальник, никого не оскорбляла. День рождение мое сегодня. Отметила малость и пела потихонечку. Я — человек свободный.

— Ну вот и посоветуй мне, человек свободный, — ласковым голосом сказал майор, подошедший из глубины. — Двое детей у тебя, дети заботы требуют, в школу должны ходить, как полагается. Ну чего ради понесло тебя в Москву, вино пить из горлышка, на вокзале песни распевать? Что нам делать с такими матерями?

— Пятнадцать суток дашь, начальник?

Я уж не заметил, чем кончилась эта дискуссия, потому что именно в этот момент произошло радостное событие.