Там, где цветет полынь - Олли Вингет

Плакать захотелось еще сильнее.

Рэм пожал руку парню, кивнул обоим и пошел обратно. Фонарь отражался в его коньячных глазах, делая их почти золотыми.

– Тоже нет, – сказал он, подходя к Уле слишком близко.

– Такого не может быть.

– Значит, может. – Он почему-то улыбался. – Значит, может быть все что угодно.

В его улыбке не было ни злобы, ни отчаяния. Он просто стоял совсем рядом с Улей, обхватив ее руками, и смотрел на нее так, будто уверился в чем-то очень хорошем. В чем-то, что спасет их.

– Если в мире может случиться вот так – мы с тобой просто шли и просто наткнулись на этих ребят, на эту песню чертову, – то может быть все что угодно.

– Не черти, – чуть слышно проговорила Уля, чувствуя, как томительно замирает все внутри.

– Не буду. – Казалось, Рэм с трудом сдерживает смех, прикусывая нижнюю губу с тонким шрамом, перечеркивающим ее. – А если возможно все что угодно… Значит, и это тоже.

Он притянул Улю еще ближе, не отрывая взгляда, не давая ей шанса отвести свой. Они почти соприкасались носами, капюшоны курток загораживали их от всего остального мира. Рэм все улыбался, закусив губу.

Уля чувствовала его запах – горький, живой, табачный, полынный, понимая вдруг, что любовь, наверное, может быть и такой. Пиром во время чумы. Минутой сна перед звонком будильника. Глотком воздуха за секунду до падения в омут. Гулким ударом умирающего сердца. Первым снегом, готовым сорваться с тяжелых небес. И эта любовь ничем не хуже прочих.

Она успела только почувствовать обжигающее дыхание Рэма на своем лице, уловить легкое прикосновение его обветренных губ, когда к остановке подошел пыхтящий паром автобус. Но и этого мгновения было достаточно. Рэм осторожно притянул ее к себе, откинул капюшон, поцеловал в макушку, замирая так на секунду, и шагнул на подножку автобуса. Они уселись в самом хвосте у мутного запотевшего окна. Уля протерла его рукавом, продолжая второй рукой стискивать пальцы Рэма.

Странная парочка осталась снаружи. Парень с гитарой помахал им, а девушка продолжала стоять неподвижно. Но Уля могла поклясться, что та смотрела прямо на нее, растерянно улыбаясь, словно знала что-то важное, но умела рассказать об этом только так – чуть растягивая напевные строчки никому не нужных стихов. И рассказала.

Строчки то ли песни, то ли странного полынного наговора никак не желали стираться из памяти. Уля никогда особо не увлекалась стихами, да и музыка была для нее скорее поводом выбраться куда-нибудь субботним вечером. Втолкнуть свое тело в потный клубок чужих тел, почувствовать, как захлестывает разум восторг, как вырывается из горла крик, и кажется, что кричишь не ты, а сам прокуренный зал издает этот вой, в котором сотни глоток сливаются в одну. Уличные музыканты же вызывали в Ульяне стойкое безразличие, помноженное на легкое пренебрежение. Эти их просящие взгляды, хриплые голоса, плохая одежда, расстроенные гитары. Эти бесстрашие и полное отсутствие стеснения.

Но с той Ульяной, которая проходила мимо поющих у метро, морща нос, Уля не имела уже ничего общего.

«Как дождь разбивается в капли о крышу, – крутилось у нее в голове, – как снег забивается в окна и ставни…»

А дождь и правда разбивался об асфальт, ежеминутно срываясь на мокрый липкий снег. Рэм сидел рядом, уставившись пустым взглядом в окно. Эта была уже третья попутка, на которой они пытались добраться до больницы. Наверное, последняя.

Уля закрыла глаза, прислушиваясь к бормотанию радио. Водитель – щуплый мужчина в болоньевой куртке – курил, приоткрыв окошко. Но дым все равно проникал в салон. Рэм жадно вдыхал его, сам не закуривая. Возможно, потому что одну его руку сжимала в своей Уля, а второй он то и дело хватался за ребра, когда-то сломанные, а после сращенные дурной силой полыни. Боль в них напоминала, как мало времени осталось.

В неверном свете мелькающих фар Уля с трудом могла разглядеть лицо сидящего рядом. Но влажную, холодную кожу его руки она чувствовала. И то, как судорожно сжимались пальцы, когда очередная волна боли проходила по телу, оставленному без метки, тоже.

«Кричи, и, быть может, что я не услышу», – прошептала невидимая девушка с остановки.

Рэм не издавал ни звука, но его немой крик Уля слышала отчетливо. И страх, сжимавший и без того отчаявшееся сердце, становился совсем уж невыносимым.

– Кричи, это время собрать наши камни… – чуть слышно прошептала Уля, вторя строчкам, крутящимся на языке.

Рэм медленно повернулся к ней. Вспышка света от фар встречной машины осветила его осунувшееся лицо.

– Тоже не могу выкинуть из головы… – сказал он, облизывая пересохшие губы. – Как там было? «Не видеть, как поле туманом накрыто, и небо, как сито, как старое сито…»

– «Все льется дождями… Секрет этот давний».

– Точно. Придется собрать наши камни. – Он покачал головой. – Надо было у них номер взять, что ли…

– Ага, собрали бы фан-клуб любителей полынных песен.

– Встречи два раза в месяц. На поле.

– У стены, – сказала она и тут же пожалела.

Все то время, пока они ехали в автобусе, добираясь до центра, пока ловили попутки – одну, вторую, третью, цель их пути оставалась призрачной. Укрытой туманом. Песня, услышанная на остановке, отделила их от невозможности происходящего. Но теперь, когда сказанного было не вернуть, и стена, и поле вновь обрели очертания. Стали реальными настолько, насколько может быть реальным туман, толкающий мир, и седая полынь – предвестница страшной гибели.

Уля беспомощно посмотрела на Рэма, вновь окаменевшего, отвернувшегося к окну. Тишина между ними перестала дарить уютный покой. И родная рука в ее руке снова стала чужими влажными пальцами с обкусанными ногтями.

– Эй, ребятишки, вам точно сюда? – спросил водитель, заворачивая за угол серого здания.

Называя адрес, Рэм попросил его остановить за два дома до больницы.

– Да, спасибо, – кивнула Уля, ища в потемках ручку дверцы.

С улицы на нее пахнуло морозной сыростью. Рэм молча сунул водителю купюры и тоже вышел. Машина постояла немножко, заворчала и медленно попятилась к дороге. Через лобовое стекло Уля видела, как напряженно смотрит на них водитель.

– Наверное, думает, что я тебя в эту глушь насиловать привез, – насмешливо протянул Рэм, поднимая руку в прощальном жесте.

– Или я тебя.

Их окружали невысокие жилые постройки, которые и домами-то сложно было назвать. Двухэтажные, длинные, они походили на иллюстрацию послевоенных тяжелых лет, когда бараки казались единственным выходом из разрухи и нищеты. Вначале казались, потом были, а после так и остались на задворках большого города.

Где-то в отдалении завыла собака. Уля поежилась.

– Ты когда-нибудь тут бывал?