Если спросишь, где я - Реймонд Карвер

Толстой размотал шерстяной шарф, снял медвежью шубу и опустился на стул у постели Чехова. То, что больному, принимавшему лекарства, запрещено было говорить, а уж тем более вести беседу, его не остановило. Чехову выпала роль зачарованного слушателя, пока граф развивал перед ним свои теории о бессмертии души. По поводу этого визита Чехов впоследствии написал: «Он… полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. (…) такое бессмертье мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю…».

Тем не менее, Чехов был очень тронут заботой, которую проявил, посетив его, Толстой. В отличие от Толстого он не верил, причем не верил никогда, в жизнь после смерти. Он вообще отрицал то, что нельзя проверить одним из пяти чувств. Что касается его взглядов на жизнь и писательское ремесло, он однажды упомянул, что «политического, религиозного и философского мировоззрения у меня нет, я меняю его ежемесячно, поэтому я вынужден ограничиться лишь описанием своих героев — как они любят, женятся, заводят детей, умирают, как они говорят».

Ранее, еще до того, как у него выявили туберкулез, Чехов сказал: «Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: „Не поможет. С вешней водой уйду“» (сам Чехов умер летом, в страшную жару). Когда ему самому поставили тот же диагноз, он постоянно пытался доказать, что все не так уж и плохо. Такое впечатление, что почти до конца он был уверен, что сможет перебороть болезнь, как какой-нибудь затянувшийся катар. Даже в самые последние дни он говорил, и вроде как верил этому, о возможности выздоровления. В письме, написанном незадолго до смерти, он даже сообщает сестре: «здоровье входит в меня пудами» и утверждает, что в Баденвейлере ему стало гораздо лучше.

Баденвейлер — курортный городок на водах в западной части Шварцвальда, неподалеку от Базеля. Почти из любой его точки видны Вогезы, а воздух в те дни там был чистым и целительным. С незапамятных времен русские ездили туда купаться в горячих минеральных источниках и совершать променады по бульварам. В июне 1904 года Чехов отправился туда умирать.

В начале месяца он одолел тяжелый переезд из Москвы в Берлин. Его сопровождала жена, актриса Ольга Книппер, с которой он познакомился в 1898 году на репетициях «Чайки». Современники восхищались ее сценическим дарованием. Она была талантлива, хороша собой, моложе будущего мужа почти на десять лет. Чехов влюбился в нее с первого взгляда, однако доказывать серьезность своих чувств не спешил. Он в принципе предпочитал супружеским узам легкий флирт. В конце концов, после трех лет ухаживания, наполненных расставаниями, письмами и неизбежными размолвками, двадцать пятого мая 1901 года они тихо обвенчались в Москве. Чехов был невероятно счастлив. Он называл Ольгу «лошадкой», иногда «собакой» или «собачкой». Еще он любил говорить «индюшечка» или просто «моя радость».

В Берлине Чехов обратился к известному специалисту-пульмонологу, некоему доктору Карлу Эвальду. Однако, по словам очевидца, осмотрев Чехова, доктор только воздел руки и, не сказав ни слова, вышел из кабинета. Болезнь зашла слишком далеко: доктор Эвальд гневался на себя за то, что не может сотворить чуда, а на Чехова за то, что тот так болен.

В отеле Чехова посетил русский журналист, который потом отправил своему издателю такую телеграмму: «Дни Чехова сочтены. Судя по всему, он болен смертельно, страшно худ, постоянно кашляет, при малейшем движении начинает задыхаться, и у него высокая температура». Тот же самый журналист видел Чеховых на Потсдамском вокзале, где они садились в поезд до Баденвейлера. По его словам, «Чехов с трудом поднялся по небольшой лесенке на перрон. Чтобы отдышаться, ему пришлось на несколько минут присесть». Чехову вообще было больно двигаться: ломило ноги, мучили боли внутри. Болезнь распространилась на пищеварительный тракт и позвоночник. Жить ему оставалось меньше месяца. О своем состоянии он теперь говорил, по словам жены, «с почти беспечным равнодушием».

Доктор Шверер, один из многих осевших в Баденвейлере врачей, неплохо зарабатывал лечением обеспеченной публики, которая приезжала на курорт избавляться от всяческих хворей. Среди его пациентов были больные и немощные, были и просто старые ипохондрики. Чехов стоял среди них особняком: случай явно был безнадежный, жить больному оставалось считанные дни. А больной был очень знаменит. Даже доктор Шверер знал его имя: он читал рассказы Чехова в немецком журнале. Осмотрев больного в начале июня, он выразил восхищение чеховским даром, однако свои профессиональные выводы оставил при себе. Ограничился тем, что прописал пациенту диету из какао, овсянки, обильно сдобренной сливочным маслом, и земляничного чая. Чай предназначался для того, чтобы больной мог спать по ночам.

Тринадцатого июня, меньше чем за три недели до смерти, Чехов отправил матери письмо, в котором говорил, что здоровье его поправляется. Там, в частности, сказано, что через неделю он надеется полностью исцелиться. Зачем он так написал? Что было у него в мыслях? Он и сам был врачом, он всё прекрасно понимал. Он умирает — это была простая и непреложная истина. И все равно, сидя на балконе гостиничного номера, он просматривал расписание поездов. Выяснял, когда уходят пассажирские суда из Марселя в Одессу. Но все же он знал. На этом этапе он не мог не знать. Тем не менее, в одном из последних писем он сообщает сестре, что с каждым днем набирается сил.

К писательству его больше не тянуло, впрочем, не тянуло уже давно. Год назад он чуть не бросил, не закончив, «Вишневый сад». Эта пьеса далась ему нечеловечески тяжело. Под конец он осиливал не больше шести-семи строк в день. «Я начинаю падать духом, — писал он Ольге. — Мне кажется, что я как литератор уже отжил, и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной». Работу он, однако, не прекращал. Пьеса была завершена в октябре 1903 года. После этого он уже не писал ничего, не считая писем и разрозненных заметок в записной книжке.

Вскоре после полуночи второго июля 1904 года Ольга послала за доктором Шверером. Помощь требовалась срочно: Чехов бредил. Соседний номер снимали двое русских студентов, и Ольга бросилась к ним, сказала, что происходит. Один из молодых людей уже спал, другой еще не ложился, читал и курил. Он помчался к доктору Швереру. «Я слышу, как сейчас, среди давящей тишины июльской мучительно душной ночи звук удаляющихся шагов по скрипучему песку…» — написала потом Ольга в своих воспоминаниях. В забытьи Чехов говорил о моряках, бормотал отрывочные фразы о каких-то японцах. «На пустое сердце льда не кладут», — сказал он, когда Ольга попыталась положить ледяной пузырь ему на грудь.

Доктор Шверер пришел и принялся раскладывать инструменты, не сводя глаз с Чехова, который прерывисто дышал. Зрачки у больного были расширены, виски блестели от испарины. На лице доктора Шверера ничего не отражалось. Он не любил давать волю чувствам, но понимал, что развязка близка. Однако, как бы там ни было, он, врач, дал клятву бороться за больного до конца, а жизнь в Чехове пусть слабо, но еще теплилась. Доктор Шверер приготовил шприц и ввел камфару, чтобы стимулировать сердце. Камфара не помогла — ничто уже, разумеется, не могло помочь. Однако доктор сказал Ольге, что собирается послать за кислородом. И тут Чехов внезапно очнулся и, совершенно осмысленно, негромко сказал: «Зачем это? Прежде чем принесут, я буду трупом».