Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

Берберовой чек на сто долларов, обещая потратить часть денег на покупку «Курсива», о котором он слышал, но еще не читал.

Однако покупать самому эту книгу Соколову не пришлось. Он получит ее вскоре в подарок, когда, прилетев в Америку в сентябре 1976 года, приедет вместе с Профферами к Берберовой в Принстон и проведет с ней два дня. Личное знакомство еще больше расположило ее к Соколову. «Он замечательный, – писала Берберова одному из своих корреспондентов, – и лицо замечательное, и талант замечательный, и юмор. Мне он очень понравился»[1123].

Берберова, очевидно, тоже понравилась Соколову. В письме, написанном после визита в Принстон, он с удивительной обстоятельностью и доверительностью рассказывал ей о своем житье-бытье в Анн-Арборе, где находилось издательство «Ardis» и где он на первых порах обосновался. Темы включали: месяц, проведенный в доме Профферов, переезд на новую квартиру и плату за жилье, празднование дня рождения (Соколову исполнилось тридцать три года), проспекты на получение канадского гражданства, интерес крупнейшего немецкого издательства к «Школе для дураков», предполагаемое турне по калифорнийским университетам, надежды на получение летней преподавательской работы, поход к зубному врачу, приезд жены, с которой он решил разводиться, знакомство с Бродским.

О Бродском, жившем в те годы в Анн-Арборе, Берберова и Соколов, очевидно, говорили во время своей встречи в Принстоне, и теперь он возвращался к тому разговору:

Вы были правы: мы с ним разные и из разных поколений. Да к тому же из разных культур: Москва и Питер, как я заметил, производят людей двух нередко несовместимых пород. Однако дипломатические отношения у нас недурные, мы оба стараемся… ну, Вы понимаете: стараемся… Хотя, быть может, мне приходится стараться немножко больше: он все-таки – Бродский, а я-то еще неизвестно кто. «Ну, где этот Ваш знаменитый писатель», – вскричал Иосиф саркастически, входя в гостиную Профферов вечером следующего (после моего приезда) дня. Потом, впрочем, все утряслось[1124].

Рассказ Соколова о встрече с Бродским Берберову, надо думать, не удивил. Ей была известна история, связанная с реакцией Бродского на рукопись «Школы для дураков», которую он сначала одобрил, а потом забраковал[1125]. Берберова, естественно, не стала просвещать на этот счет Соколова (его просветят впоследствии другие), но, очевидно, пыталась его подготовить к неизбежной напряженности отношений. А потому была рада услышать, что «все утряслось».

Но, конечно, главной целью письма Соколова было не столько рассказать о себе и своих новостях, сколько высказать Берберовой признательность за ее «уютное гостеприимство» в «зеленом и теплом Принстоне»[1126], а также поделиться впечатлениями от «Курсива». В этой связи Соколов писал:

…книгу Вашу читаю порывами, близок уже к середине, и жизнь, доселе знакомая мне только по слухам и по догадкам, жизнь, о которой Вы так чудесно мне рассказываете, становится такою близкой, будто я прошел ее вместе с Вами. Спасибо. <…> Вероятно, я не первый высказываю эту мысль: Ваша книга и книга Н. Мандельштам, сложенные вместе, читаемые вместе – это (простите мне банальное сравнение, но другого не отыщу) – энциклопедия русской духовной жизни там и здесь, энциклопедия полустолетия, или две половины такой энциклопедии. И ценность этих половин тем более очевидна, что ваши – двух авторов – точки зрения на многие вещи не совпадают[1127].

Соколов не ошибся, предполагая, что сравнение «Курсива» с книгами Н. Я. Мандельштам пришло в голову не ему одному, но Берберова, безусловно, всегда была рада это услышать.

Однако она ожидала, что, дочитав «Курсив» до конца, Соколов напишет ей снова. Затянувшееся отсутствие такого письма вызывало недоумение, и, узнав об этом, Соколов поспешил исправить оплошность. В срочно посланном письме он заверял Берберову:

Вообще за книгу – низко Вам кланяюсь. Прочел. От и до. Очень тщательно. Иногда беру и перечитываю отдельные места… Здорово. Я удивляюсь и завидую: Вы знали и знаете так много интересных людей. Вы легко сходитесь с людьми, я – нет. Я не люблю знаться со знаменитостями, это накладывает на тебя какие-то обязательства. И вообще – бегу новых знакомств, камерный я человек…[1128]

В том же письме Соколов признавался, что он «положительно влюбился в Америку – бесповоротно»: «Пусть они там в Европе говорят, что Америка – воплощение дурного вкуса на земле: я не верю. <…> По всему по этому с какой радостью читал я те страницы Курсива, где Вы пишете об Америке, – по крайней мере один убежденный союзник»[1129].

Берберова, конечно, была не против зачислить Сашу Соколова в свои «убежденные союзники», хотя понимала, что их отношение к Америке существенно разнится. Берберова ценила Америку за очень многое, но ее взгляд был всегда достаточно трезвым, и безудержный восторг молодого писателя не мог не показаться ей достаточно наивным. Неслучайно Берберова посвятила Соколову стихотворение «Затерялся мальчик в Америке…» (1977) с его красноречивым началом:

Затерялся мальчик в Америке,

А уж как хотел добежать!

Был он тоненький, был он беленький,

Не умел ни пить, ни врать… [Берберова 1984: 117]

Этим грустным стихотворением Берберова как бы хотела предупредить, что реальность сурова и что слишком обольщаться не следует.

Как показало дальнейшее, Берберова не ошиблась в своих предчувствиях. Второй роман Соколова «Между собакой и волком» [Соколов 1980], гораздо более сложный и в лексическом, и в синтаксическом, и в сюжетном планах, будет встречен читателем с недоумением и разочарованием[1130]. Да и третий – «Палисандрия» [Соколов 1985] – не принесет ему сколько-нибудь широкого успеха.

Конечно, сказать, что Соколов «затерялся в Америке», подобно герою стихотворения Берберовой, было бы преувеличением: в американских славистских кругах к нему по-прежнему относились с огромным интересом и уважением. Но утраченное «чувство читательского локтя» (по формулировке самого Соколова [Соколов 2007: 146]) будет очень болезненным. Пылкая очарованность Америкой сменится острым разочарованием, которое станет со временем постоянной темой его эссе и интервью.

В одном из этих интервью Соколов снова вспомнит «Курсив», но на этот раз не посвященные Америке страницы, а совершенно иной сюжет: рассказ Берберовой о встрече в Берлине с Андреем Белым, решившим вернуться в Россию. В изложении Соколова этот сюжет выглядел так: «Она стала советовать ему: мол, может быть, не стоит возвращаться, все-таки там происходят не слишком приятные события. “Нет, нет, вы поймите, – ответил он, – здесь же не с кем говорить”» [Соколов, Ерофеев 1989: 200].

И хотя в «Курсиве» подобной сцены нет, да и причины, побудившие Белого к отъезду, судя по тексту Берберовой, были иными, подобная аберрация удивления не вызывает. Соколов, получивший в свое время премию Андрея Белого, ощущал с этим писателем особое родство и был склонен истолковывать его ситуацию как аналогичную собственной. В том же интервью Соколов признавался, что и ему в эмиграции «по большому счету» не с кем говорить [Там же].

Но это чувство появится существенно позднее, а в середине 1970-х, после публикации «Школы для дураков», для Соколова в Америке все складывалось самым благоприятным образом. Роман спешно переводился на английский Карлом Проффером, а Берберова, как свидетельствуют сохранившиеся в архиве гранки, читала и правила перевод[1131].

Когда весной 1977 года вышло издание «Школы для дураков» на английском, Берберова записала в дневнике: «Смеюсь и плачу, читая Сашу Соколова (по-английски). Это делал Пушкин, читая Гоголя. Кто поймет эту книгу, Запад должен ее понять. Но и в России найдутся люди…»[1132] Берберова не ошиблась: издание «Школы» на