Веселая жизнь, или Секс в СССР - Юрий Поляков

Жека умер в 2012 году от рака, промучившись полтора года. Болезнь обнаружили случайно. У него стала болеть спина от постоянного сидения за компьютером. А что делать? На нем были жена, теща и заокеанская дочь. Он пил таблетки, рекомендованные телевизионной рекламой, втирал себе какие-то мази от остеохондроза, а когда, наконец, не выдержав боли, пошел к специалисту, тот, посмотрев снимок, ахнул: сплошные метастазы, четвертая стадия… Я навещал друга на Каширке. Он почти до последних дней верил в новейшие методы лечения, принимая каждое улучшение за выздоровление. Только когда его выписали окончательно домой, Жека заплакал и прошептал:

– Ну почему так мало? Всего восемнадцать лет…

– Какие восемнадцать лет? – не понял я.

– Мы прожили с Милой восемнадцать лет. Еще бы годик, всего лишь годик.

Когда забивали гроб, она пронзительно закричала:

– Осторожно! Это же гвозди! Что вы делаете?!

На похороны отца Лиза не выбралась, сказала по телефону, что потянула в спортзале спину и ей трудно будет высидеть восемь часов в кресле самолета. Обещала прилететь на сороковины. На поминках сослуживцы говорили о покойном как о прекрасном человеке и уникальном специалисте, создателе советской школы программирования. Пришла и Нюрка со своим вторым мужем – простецким, но симпатичным дядькой. Она тоже очень тепло отозвалась о бывшем супруге, мастере на все руки, в которых спорилась любая домашняя работа, и уверяла, что на сороковины дочь обязательно прилетит. Потом Нюрка с умилением наблюдала, как новый спутник жизни лупит рюмку за рюмкой и глупо острит, втромбовывая в рот ветчину. Жеку она, помню, всегда бранила, если тот говорил с набитым ртом.

На сороковины Лиза так и не прилетела.

Вернувшись в кабинет, я раскрыл БЭК и нашел сегодняшний день – 5 октября. Ни фига себе: четыре плюса! Зазвонил телефон:

– Заяц, срочно к ТТ! Мухой!

Я влетел в холл Дома литераторов и на бегу поздоровался с Бородинским, дежурившим у дверей, чтобы не допустить самозванцев и проходимцев, повадившихся лакомиться нашими дешевыми и вкусными комплексными обедами, строго рассчитанными на сотрудников аппарата и писателей-завсегдатаев. В гардеробе я бросил плащ Данетычу, успев заметить, что Козловский показывает ледериновую книжку какому-то провинциалу в зеленой фетровой шляпе.

…Поднимаясь по скрипучим ступенькам на антресоли, я едва разошелся на повороте с тучной Карягиной, которая вела за руку сына – угрюмого щекастого мальчика лет семи.

– Маме помогаешь? – спросил я, потрепав ребенка по волосам, жестким, как сапожная щетка.

– Букву «Ё» учимся писать, – хмуро ответила Зина за сына. – Тебе занять место на комплексе?

– Спасибо – не надо. Как настроение у начальства?

– С утра орет. Держись! Я все знаю…

У кабинета первого секретаря, как обычно, собралась очередь просителей. Лица литераторов, томившихся в ожидании приема, выражали некую общую неловкость, ведь любой аппаратный клерк, забежавший сюда, мог увидеть их, аристократов духа, униженно выстроившихся за жалкими жизненными благами, как то: дача в Переделкино или Внуково, квартира улучшенной планировки, новый автомобиль, путевка в Дубулты, пособие на творческий период, командировка на винзавод в Напареули… И только гордый поэт Скляр ждал возможности поклянчить с высоко поднятой головой, точно народоволец, пришедший в присутственное место, чтобы убить царского сатрапа.

Получив разрешающий кивок Марии Ивановны, я направился к двери.

– Жор, ты оборзел, тут очередь! Я – последний, понял? – крикнул бородатый прозаик Юрка Доброскукин, похожий на лешего, забредшего в город.

– Поговори у меня еще, побирушка! – рявкнула секретарша. – Вообще не пущу!

По традиции раз в год каждый писатель мог получить единовременное пособие на творческий период в размере двухсот рублей. Но Доброскукин умудрялся урывать две сотни почти каждый месяц, причем всякий раз он так убедительно обосновывал просьбу, что отказать ему было невозможно. Юра придумывал жалобные, трагические, но весьма правдоподобные истории с такими остросюжетными поворотами и внезапными развязками, что если бы он свое вранье записывал, то мог бы стать советским О. Генри. Однако получив деньги, Доброскукин бросался в нижний буфет и уходил в загул, а водка, как известно, убивает не только печень, но и талант. Умер Юра лет через пятнадцать, не выходя из запоя.

– Давай, заяц, давай! Теодор Тимофеевич ждет!

Я взялся было за ручку и чуть не получил в лоб дверью: из кабинета выскочил, держась за сердце, Шуваев. Увидев меня, он нахмурился, сжал мой локоть и обдал коньячным шепотом:

– Молчать. Не спорить. Со всем соглашаться. Потом сразу – ко мне. Понял?

– Понял. А что случилось?

– Сейчас узнаешь, сынок!

Я вошел в кабинет первого секретаря и застыл на пороге. За широким столом в начальственном кресле сидел, набычившись, Сухонин. Даже сквозь толстые стекла очков было видно, как сверкают гневом его далекие глаза. За приставным столиком скорбно застыли вдовы Кольского, обе в черном, но молодая с ярко накрашенными губами. У окна, как ископаемая саблезубая тигрица, металась Метелина, рыча:

– Это неслыханно! Это чудовищно! Я немедленно звоню Юре!

– Эра Емельяновна, умоляю, не надо никому звонить, тем более Юрию Владимировичу. Он еще не оправился после болезни.

– А я позвоню! Когда мы с ним работали в Карелии, он говорил: «Эра, коммунисты не болеют, а ведут с организмом воспитательную работу!»

– Не надо звонить Андропову! Что он про нас подумает? Сами разберемся. – Тут ТТ заметил меня. – Ага, явился! Ну-тес, милостивый государь, объясните-ка нам, с каких это пор в нашей газете стали править стихи классиков советской поэзии?

– Это не мы… – промямлил я, поняв, в чем дело.

– А кто?

– Это цензор…

– Цензор? – взвизгнула Метелина. – Вот еще новости! Сейчас же позвоню Романову. Мы с ним летали во Франкфурт. Тео, дай мне справочник АТС.

Я почувствовал себя мальчиком Каем, в которого ткнула ледяным жезлом Снежная Королева: мои внутренние органы заиндевели. Романов был председателем Главлита, верховным цензором СССР.

– Эр, может, не надо? – испугался ТТ. – Послушай…

– И слушать не хочу. Надо! – Она схватила книжицу и стала нервно листать страницы, ища номер правительственной спецсвязи. – Я вам устрою! Обнаглели! Развели тут бенкендорфовщину!

О суровости Романова ходили легенды, и если бы Метелина ему в самом деле позвонила, веселый сыроед вылетел бы с должности без промедления и выходного пособия.