Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская

Теперь я хочу иметь сына и желаю, чтобы у него было идеальное здоровье — не только физическое, но и душевное». Я была поражена, когда услышала это.

Я попросила Вацлава пойти со мной, посмотреть перед гонками, как я катаюсь на скелетоне, и дать мне совет. Я была в великолепной форме. Он пришел, и, когда я спустилась по крутому склону, подбежал ко мне с волнением во взгляде. «Нет, фамка, это неправильно». — «Но почему? Я спустилась с рекордной скоростью». — «Ты это делаешь разумом, а это должно идти от чувства, а не от мозга — так же, как все произведения искусства, как жизнь, как природа». Его голос звучал так хрипло и нервно, что я только взглянула на него искоса и ничего не ответила. Мы пошли в заведение Ганзельмана. Вацлав погрузился в молчание и смотрел на господина, сидевшего напротив него, таким ледяным осуждающим взглядом, что этот бедняга смутился и ушел.

Настал день концерта. Впервые меня держали в полном неведении относительно программы, но мне это было не важно. Я была уверена, что концерт будет чудесный. За несколько дней до него Вацлав заявил: «Я собираюсь показать, как создаются танцы. Я сочиню их на месте, перед зрителями. Я хочу, чтобы публика увидела процесс работы. Они всегда получают все в готовом виде. Я хочу показать им муки творчества, мучения, через которые проходит артист, когда сочиняет свои произведения; поэтому я даже костюмы сделаю при них». Он стоял посередине гостиной и драпировался в длиннейшие отрезы ткани. Он мог за несколько секунд создавать изумительные костюмы совершенно разных эпох. Портниха-итальянка, стоя на коленях, помогала разворачивать рулоны шелка. «Какое удовольствие работать с г-ном Нижинским».

Около пяти часов — времени, на которое был назначен концерт, — мы поехали в «Субретку» — Вацлав, портниха и я. Вацлав молчал, совершенно так же, как перед уходом в театр. Я знала это настроение и относилась к нему с уважением. Перед тем как мы подъехали к «Субретке», я рискнула спросить: «Пожалуйста, скажи мне, что Берта Ассео должна играть для тебя». — «Я скажу это ей, когда придет время. Не разговаривай. Молчать! — закричал он на меня. — Это мой брак с Богом». Мне стало немного не по себе: у Вацлава, в его пальто с меховым воротником и русской меховой шапке, был такой грозный и мрачный вид.

Я пошла принять наших гостей. В танцевальном зале уже собрались примерно двести человек. Было много и тех, кого не приглашали: пришли все, кто смог устроить так, чтобы его впустили. Берта Ассео уже сидела за пианино. Мы подождали несколько секунд, Вацлав вышел в своей тренировочной одежде, подошел к Берте, не замечая публику, и произнес: «Я скажу вам, что играть». Я стояла возле пианино. Чувствовалось, что все ожидают очень многого. «Я покажу вам, как мы живем, как мы страдаем, как артист творит». Он взял стул, сел на него лицом к публике и стал пристально глядеть на зрителей, словно хотел прочесть мысли каждого из них. Все молча ждали, словно в церкви. Они ждали. Время шло. Зрители вели себя так, словно Вацлав загипнотизировал их. Они сидели совершенно неподвижно. Я заволновалась, когда уловила быстрый згляд д-ра Бернхарда, стоявшего в глубине зала, а выражение его лица убедило меня, что мое подозрение было верным: у Вацлава снова был один из его странных приступов мрачного настроения. Берта сыграла в качестве прелюдии несколько первых тактов из «Сильфид», потом из «Видения». Она надеялась привлечь внимание Вацлава к одному из этих танцев: возможно, тогда он начнет выступление. Я была очень расстроена и хотела ослабить напряжение. Я подошла к Вацлаву: «Пожалуйста, не мог бы ты начать? Танцуй „Сильфиды“». — «Не смей мне мешать! Я не машина. Я буду танцевать, когда почувствую себя готовым». Я отчаянно боролась с желанием заплакать. Никогда еще Вацлав не говорил со мной так, да еще и при всех этих людях! Я не могла вынести этого и вышла из зала. Ко мне подошли мадам Ассео и моя сестра. «Что происходит? Что случилось с Нижинским?» — «Я не знаю. Я хочу увезти его домой. Что нам делать?» Мы вернулись в зал, но в это время Вацлав уже танцевал — это был великолепный, но пугающий танец. Вацлав взял несколько рулонов черного и белого бархата и сделал из них большой крест во всю длину зала. Потом он встал у вершины этого креста, раскинув руки — сам живой крест. «Теперь я станцую вам войну с ее страданиями, уничтожениями и смертью. Войну, которой вы не смогли помешать и за которую поэтому несете ответственность». От этого можно было прийти в ужас.

Танец Вацлава был таким же блестящим и чудесным, как всегда, но другим, чем прежде. Иногда он смутно напоминал мне ту сцену из «Петрушки», в которой кукла старается уйти от своей судьбы. Вацлав словно заполнил этот зал полным ужаса страдающим человечеством. Это была трагедия; движения все были монументальными, и он настолько загипнотизировал нас, что мы почти видели, как он летит в воздухе над трупами. Зрители сидели не дыша, напуганные до ужаса и странно околдованные. Они как будто окаменели. Но мы чувствовали, что Вацлав был тогда как одно из сверхмогучих существ, полных властной силы, как тигр, выпущенный из джунглей, который в любое мгновение мог уничтожить нас. А он все танцевал и танцевал. Кружился в пространстве, как вихрь, и уносил зрителей вместе с собой на войну, к уничтожению, встречался лицом к лицу с опасностью и ужасом, боролся всеми своими стальными мускулами, своей ловкостью, своей молниеносной быстротой, своей воздушной легкостью, стараясь спастись от неизбежной гибели. Это был танец за жизнь против смерти.

Когда Вацлав остановился, его приветствовал гром аплодисментов; казалось, что он был где-то очень далеко и вернулся оттуда. Он улыбался и принимал комплименты, он весело вел разговор о пустяках с гостями. Его танец покорил их: никто из нас еще никогда не видел ничего такого. Первые ужасные минуты были забыты. Их помнили только я и доктор Бернхард. Г-жа Ассео, которая отважно играла в продолжение всего концерта, казалось, совершенно лишилась сил от нервного напряжения. Мы с ней вместе пили чай, и, поскольку я внутренне вся дрожала, она, как добрый друг, похлопала меня по плечу. «Должно быть, очень и очень трудно быть замужем за таким гением, как Нижинский. Я почти желала бы, чтобы вы были свободны и могли выйти замуж за одного из наших милых, очаровательных, безобидных соотечественников». С