Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская

этого дня я никогда не чувствовала себя так, как прежде. Что происходит с Вацлавом? Как я могу помочь ему? Что я могу сделать? Моя сестра вернулась в Вену, а вскоре после этого мои родители сообщили, что приедут в Швейцарию. Я желала, чтобы Вацлав смог встретиться с кем-то таким же великим, как Ломброзо, с гением, который смог бы понять его и помочь ему. Теперь он опять каждый день лихорадочно записывал свои впечатления в дневник. Дневник он вел на русском языке, и, поскольку он писал с огромной скоростью, записи было почти невозможно прочесть; но я смогла рассмотреть, что фразы постоянно повторялись и что главное место в дневнике занимали два имени — Дягилев и Бог.

Вацлав часто говорил о своем сыне. Поэтому я однажды набралась мужества и сказала, что нашла человека, такого же великого, как Ломброзо, — профессора Блейлера, ведущего психиатра. «Давай сходим к нему». Через несколько дней приехали мои родители, и мы все четверо отправились в Цюрих. Когда мы ехали на вокзал, я видела, что лицо Вацлава словно вытянулось. Санкт-Мориц пустел. Снег начал таять, и местами наши сани с трудом прокладывали себе путь по грязи.

На следующий день я одна пошла к профессору Блейлеру. Вацлав не захотел сопровождать меня. Блейлер был старым человеком, и в его глазах отражалась безграничная способность понимать других. Я почти два часа говорила с ним о Вацлаве, нашем браке и нашей жизни. «Это очень, очень интересно — все, что вы мне рассказываете. Могу заверить вас, что с вами все в порядке, моя дорогая. В любом случае мы не становимся сумасшедшими, мы такими рождаемся. Я имею в виду, предрасположенными к этому. Гениальность и безумие очень близко друг от друга; нормальность и ненормальность — между этими двумя состояниями почти нет границы. Я хотел бы встретиться с вашим мужем: очень интересно. Если бы вы говорили о любом другом человеке, я бы мог забеспокоиться, но у артиста и русского симптомы, которые вы описываете, сами по себе не указывают на расстройство психики». Я почувствовала облегчение и вернулась домой счастливая. Я рассказала Вацлаву, какой милый человек Блейлер, что он считает меня здоровой, что теперь мы можем иметь сына и что Блейлер хочет познакомиться с ним. Вацлав согласился: «Конечно, и я хочу того же; он, похоже, интересный человек. Я был совершенно уверен, что все в порядке. В конце концов, фамка, я вырос в Императорской школе, и там мы постоянно были под наблюдением врачей. С тех пор как я ее окончил, я ни разу не был серьезно болен, если не считать брюшной тиф». В радостном настроении мы пошли делать покупки, и я заметила, что Вацлав остановился перед витриной большого универмага, в которой было выставлено приданое для новорожденных. Он улыбался, и я знала: он думал о сыне, которого так горячо желал иметь.

Назавтра, почти в три часа дня, мы переехали по мосту через Цюрихское озеро на гористый берег, где среди леса недалеко от города была построена государственная психиатрическая больница — большое здание в старомодном стиле с железными решетками на окнах. Но улыбка привратника и клумбы с цветами вокруг здания дирекции, в котором принимал посетителей профессор Блейлер, развеяли предыдущее неприятное впечатление.

Несколько минут мы сидели в ожидании, а потом профессор вышел к нам. Я представила его Вацлаву, и они оба исчезли в его кабинете. Я спокойно просматривала иллюстрированные журналы, лежавшие вокруг, — «Иллюстрасьон», последние номера «Скетча» и «Графики». Мне было легко оттого, что вся эта ненужная тревога закончилась. Нам так трудно было в эти первые шесть лет нашего брака — борьба против Дягилева, плен, потеря иллюзий; но теперь наконец начнется счастливое время. Через десять минут дверь открылась, и профессор, улыбаясь, вывел наружу Вацлава. «Хорошо. Великолепно. А вы не войдете ли на секунду? Я забыл дать вам рецепт, который обещал вчера». Я улыбнулась Вацлаву, когда шла мимо него следом за профессором: о каком рецепте он говорил, я не могла вспомнить. Он закрыл за собой дверь кабинета и сказал очень твердо: «А теперь, моя дорогая, будьте очень смелой. Вы должны забрать отсюда своего ребенка; вы должны получить развод. К несчастью, я бессилен. Ваш муж — неизлечимый сумасшедший». Я подумала: странно, солнечный луч, который проходит через окно над головой профессора, полон пыли. И зачем профессор держит этот огромный зеленый стол в середине комнаты? А эти чернильницы — меня раздражало, что они круглые. Ах да — круг. Этот ужасный, этот безжалостный круг несчастья. Я смутно расслышала, как профессор просит меня простить его за то, что он был так суров. «Должно быть, я кажусь грубым и жестоким, но я должен быть таким, чтобы спасти вас и вашего ребенка — две жизни. Мы, врачи, должны стараться спасти тех, кого можем; остальных мы, к несчастью, вынуждены предоставить их жестокой судьбе. Я старый человек. Я потратил пятьдесят лет своей жизни на то, чтобы спасать их. Я искал и учился. Я знаю симптомы; я могу диагностировать. Я хотел бы помочь, но не забывайте, дитя мое, что иногда случаются чудеса».

Я не слушала его: я должна была быстро уйти прочь отсюда. Я чувствовала, что комната начинает все быстрее и быстрее вращаться вокруг меня — опять круг. Я выбежала через дверь в комнату, где ждал Вацлав. Он стоял возле стола и рассеянно смотрел на журналы — бледный, странно печальный, в русской меховой шубе и казачьей шапке. Я остановилась и стала смотреть на него; и казалось, что его лицо под моим взглядом становилось все длиннее; и он медленно произнес: «Фамка, ты приносишь мне мой смертный приговор».

Эпилог

Прошло четырнадцать лет с тех пор, как разум Нижинского окутала тьма и он удалился от нашего мира. С тех пор уже четырнадцать лет он живет в мире, где создания его воображения для него — реальные люди, а мы, существующие в действительности, — только призраки, похожие на сон.

Он постоянно бредит, но не теряет при этом память. Он знает, что он Нижинский, знает свою семью и осознает, что находится вокруг него. Он может молчать много дней, недель или месяцев подряд. Он кроток, послушен, терпелив и безразличен ко всему, чистоплотен и так же аккуратен, как был всегда. Врачи, медсестры и санитары обожают его. Он и теперь сохранил свое обаяние. Его видимое бесстрастие порой на миг освещается искрой его прежнего озорства. Знак внимания,