Сны поездов - Денис Джонсон

какое из тех умчи-кукумчи индейских имен. Короче, он заезжает пару раз в сезон — просит немного денег, понюшку табаку или там воды напиться. Вот он мне и говорит, сам знаешь что: видели, говорит, поблизости, девочку-волка. Показываю ему своего пса — тринадцать, говорю, дней носа не казал, а теперь вернулся одичалым, едва меня признает. Боб смотрит ему прямо в глаза, пригнувшись, значит, почти до земли, и говорит: «Богом клянусь, тебе лучше его пристрелить. В его темных глазах — я это вижу — запечатлен образ девочки-волка. Он с волками якшался, мистер Питерсон. Да, тебе следует его пристрелить до следующего полнолуния, а не то он призовет девочку-волка, и станешь ты пищей для волков, а она выпьет твою кровь, как виски». Думаешь, я испугался? А то! «Напившись твоей крови, она станет ходить по дорогам, разговаривая твоим голосом, мистер Питерсон, — вот что он мне сказал. — Она подойдет к окну каждого, перед кем ты в чем-то провинился, и твоим же голосом обо всем расскажет». А я и раньше о ней слышал. Эту девочку-волка уже видели — много лет назад, во главе стаи. Кузен Стаута приехал из Сиэтла на прошлое Рождество и увидел ее — он сказал, между ног у нее болталось кровавое месиво.

— Кровавое месиво? — спросил Грэйньер, напуганный до глубины души.

— Не спрашивай. Кровавое месиво, да. И Боб, который из кутенеев, сказал, это был послед или какая-то часть волчьего зародыша, вылезшая из ее тела. Они в Христа, кстати, веруют.

— Чего? Кто?

— Кутенеи — в Христа, в ангелов и демонов, в тварей всяких, которых Бог не сотворял, человеко-волков, например. В любую религиозную нелепицу или дичь, какую услышат, и веруют. А еще для них разницы между людьми и животными нет — человек, койот, медведь, им все едино.

Грэйньер вгляделся в темноту лежавшей перед ним дороги, боясь увидеть там человеко-волчицу. «Боже милостивый, — сказал он. — Не знаю, смогу ли еще хоть раз проехать ночью по этой дороге».

— А я тебе о чем — спать не могу по ночам, — сказал Питерсон.

— Полагаю, Господь даст мне сил.

Питерсон фыркнул. «Девочку-волка Господь не сотворял. Она — плод противоестественных желаний человека и волка. Ты пацаненком когда-нибудь корову насаживал на кочерыжку — с друзьями там?»

— Что?!

— Забирался ли ты мальчишкой на пенек, чтобы присунуть корове? Там, откуда я родом, все так делали. Там это не считается противоестественным.

— По-твоему, человек может обрюхатить корову или волка? Ты, я, кто угодно еще?

Голос Питерсона повлажнел от страха и возбуждения: «По-моему, ночь темнеет, луна полнеет, а твари, не сотворенные Богом, существуют, — у него как будто горло сжалось. — Боже! Как же эта дыра болит, когда кашляешь. Но я рад, что мне не придется пытаться заснуть всю ночь, ожидая, что эта девочка-волк и ее стая придут за мной».

— Так, а ты сделал, как велел тебе индеец? Пристрелил пса?

— Нет! Он пристрелил меня.

Грэйньер громко выдохнул. Растерянный, напуганный, об этой части истории он напрочь забыл. Он все вглядывался в деревья по обе стороны дороги, но той ночью ни одно дитя противоестественной любви не показалось.

Слухи какое-то время еще ходили. Шериф опросил нескольких свидетелей, утверждавших, будто они видели ту тварь, и заключил, что все они были честны и трезвы. Руководствуясь их описаниями, шериф пришел к выводу, что речь о самке. Люди опасались, что она вновь нарожает полукровок, еще человеко-волков, чудовищ, которые в итоге, по логике вещей, призовут похоть самого дьявола и обрушат на север всевозможное зло. Кутенеи, которые, как известно, придерживались языческих обычаев и суеверий, все до единого падут жертвой сатаны. И лишь очистительные огонь и кровь смогут положить конец тому, что обрушится на долину.

Но то были пагубные помыслы праздных умов, и, по мере приближения выборов, их внимание захватили демоны сребролюбия и склоки вокруг железнодорожных владений — и тайны холмов долины Мойи на некоторое время забылись.

6

Со дня свадьбы четырех лет не прошло, и вот он уже овдовел; Грэйньер жил в своей времянке у реки, чуть ниже того места, где когда-то стоял его дом. Он жег костры до глубокой ночи, часто засиживаясь до самого рассвета. Он боялся своих сновидений. Поначалу ему снились Глэдис и Кейт. Потом только Глэдис. Наконец, когда Грэйньер провел в уединенном молчании пару месяцев, ему снился один лишь костер — как он поддерживает огонь перед сном; силуэт его собственной руки и обугленный конец сосновой палки, которую он использовал в качестве кочерги, — и, обнаружив наутро лишь серый пепел и головешки, он удивлялся, ведь в его сне всю ночь горел огонь.

Еще три года спустя он жил в своей новой хижине, стоявшей аккурат на месте предыдущей. Теперь по ночам он спал беспробудно и часто ему снились поезда, и часто — один конкретный поезд, в котором он ехал; он чувствовал запах угольного дыма, а мимо проносился мир. А потом он стоял посреди этого мира и звук поезда стихал вдали. В этом было что-то неуловимо знакомое — полунамек из детства. Бывало, он просыпался под тонущий в долине шум поезда «Спокан Интернэшнл» и понимал, что его-то он и слышал во сне.

Как раз от такого сна он проснулся в декабре, в его вторую зиму в новой хижине. Вот поезд идет на север, вот поезд прошел. Он снова был ребенком в чуждом ему мире, и это пугало, мешало заснуть. В темноте Грэйньер оглядел свое жилище. Кровельные работы он уже закончил, врезал окна, поставил две лавки, стол и пузатую дровяную печь. Спали они с рыжей собачкой по-прежнему на подстилке, но в остальном этот дом почти ничем не отличался от того, в котором они с Глэдис и малюткой Кейт когда-то были счастливы. Вероятно, осознание именно этого факта, здесь и сейчас, в темноте, после ночного кошмара, и вызвало к жизни Глэдис, точнее, ее дух. За несколько долгих минут до того, как она появилась, он почувствовал ее присутствие в комнате. Безошибочно ощутил — как даже с закрытыми глазами различил бы фигуру того, кто встал напротив окна, перекрыв ему свет.

Правой рукой он коснулся собачки, вытянувшейся рядом. Она не гавкала, не рычала, но Грэйньер почувствовал, как вздыбилась и застыла шерсть у нее на спине, когда явление стало не просто ощущаться в комнате, а обрастать чертами — поначалу лишь зыбкое свечение, как от оплывшей свечи, и вот оно уже приняло форму женщины. Она мерцала, свет колыхался. Вокруг нее трепетали тени. Это была Глэдис, точно, она — бликующая, ненастоящая, как человек на киноэкране.

Она