Вегетарианка - Ганс Хан

Левой рукой с четкой линией шрама жена закрылась от солнечных лучей, падающих на лоб.

– …Разве нельзя?

Я раскрыл ее правую руку, сжимающую что-то. На скамью упала птичка, которой жена сдавливала шею. Это была маленькая белоглазка, помятая, с оборванными кое-где перышками. Под глубокими следами от зубов, будто оставленных хищником, алела кровь.

* * *

На сцене опустился темно-фиолетовый занавес. Полуобнаженные танцоры энергично махали руками, пока зрители видели их. Зал громко аплодировал, раздавались даже крики «браво!», но на бис артистов не вызвали. Овации мгновенно стихли, и зрители, взяв свои вещи и одежду, друг за другом потянулись к выходу. Выпрямив скрещенные ноги, поднялся и он. За все пять минут оваций он ни разу не похлопал. Лишь молча, сложив руки на груди, следил за глазами и губами танцоров, жаждущих восторгов публики. Их старания вызывали у него жалость и уважение, но аплодировать хореографу он не хотел.

Пересекая фойе, он бросил взгляд на афишу, уже утратившую свою актуальность. В центральном книжном магазине он случайно увидел этот плакат с рекламой балетного спектакля и задрожал всем телом. Волнуясь, что может не попасть на последнее представление, торопливо заказал билет по телефону. Плакат представлял собой фотографию обнаженных мужчины и женщины, сидящих вполоборота к зрителю. Их тела от шеи до ягодиц были разрисованы красными и голубыми цветами, буйно растущими стеблями и листьями. Изображение испугало его, возбудило и подавило. Ему не верилось, что образ, который он вынашивал почти год, смог воплотить совсем незнакомый ему человек – хореограф. Удалось ли этому человеку раскрыть образ так, как привиделось во сне ему самому? До тех пор, пока в зале не погас свет и не началось представление, напряжение сковывало его так сильно, что не хватило сил даже глотнуть воды.

Однако это было не то. Продвигаясь по фойе, которое заполнили люди из мира балета, великолепные на вид, открытые к общению, он, сторонясь их, прошел к выходу, соединявшему театр со станцией метро. В электронной музыке, роскошных театральных костюмах, в сексуальных движениях и слишком откровенных позах танцоров, несколько минут назад державших в своей власти зал, он не нашел того, чего искал. А искал он нечто более умиротворяющее, более таинственное, более пленительное, более проникновенное.

В воскресный вечер метро казалось тихим и просторным. Держа в руках театральную программку с той же фотографией, что и на афише, он встал у дверей вагона. Дома его ждали жена и четырехлетний сын. Он знал, что жена надеялась провести выходной вместе, всей семьей, но он отдал этому представлению целый день. Была ли от него какая-то польза? Если да, то она заключалась в том, что он, в очередной раз ощутив разочарование, в конце концов, понял: никто, кроме него самого, не осуществит эту идею. И вообще, сможет ли кто-то другой, не он сам, выразить увиденное им во сне? Его охватила досада, похожая на горечь, испытанную им недавно во время просмотра похожего видео из инсталляции японского художника И. Там была сцена группового секса, в которой более десятка обнаженных мужчин и женщин, чьи тела, разрисованные пестрыми красками, под психоделическую музыку, соответствующую замыслу автора, страстно стремились овладеть друг другом. Они не переставая судорожно дергались, как рыбы, выброшенные на берег и жаждущие воды. Конечно, и он, бывало, испытывал такую жажду. Но выражать это состояние подобным способом ему не хотелось. Совершенно точно, ему хотелось иного.

В какой-то момент поезд промчался мимо его станции. С самого начала он не собирался выходить. Засунув программку в сумку, висевшую на плече, он спрятал в карманы куртки кулаки и стал смотреть на отражавшуюся в окне картину происходящего в вагоне. Он без труда отдавал себе отчет в том, что средних лет мужчина, бейсболкой прикрывший начинающие выпадать волосы, а курткой – заметно выступающий живот, – это и есть он сам.

* * *

Дверь в студию очень кстати оказалась закрытой. В воскресенье после полудня крайне редко, но удавалось поработать одному. Комната размером около двадцати пяти квадратных метров, предоставленная им К., участником движения корпоративного меценатства, находилась на минус втором этаже их главного офиса, и занимали это пространство четыре художника, каждый из которых творил что-то, уткнувшись в свой компьютер. Он был бесконечно признателен меценатам за возможность бесплатно пользоваться дорогостоящим оборудованием, однако, по натуре чувствительный к любым окружающим его деталям, он мог отдаться полностью работе только в одиночестве, из-за чего испытывал большие неудобства.

Легкий щелчок, и дверь открылась. В темноте нащупав на стене выключатель, он зажег свет. Запер дверь на ключ, снял кепку, куртку, скинул сумку с плеча и, прикрыв ладонями губы, некоторое время походил по узкому проходу между столами, после чего уселся перед компьютером и потер лоб. Затем открыл сумку и достал программку недавнего представления, альбом для эскизов и видеокассету. Эта кассета, на этикетке которой были написаны его имя, домашний адрес и даже номер телефона, хранила в себе все видеоролики, созданные им почти за десять лет. Прошло уже два года, как он закончил последнее произведение и записал его на эту кассету. Два года – не столь критически долгий перерыв, однако для него это был невынужденный простой, который не мог не бередить душу.

Он раскрыл альбом для эскизов. Несколько десятков страниц занимали наброски, по замыслу не отличающиеся от изображения на программке, но совершенно другие по настроению и восприятию. Обнаженные тела мужчины и женщины были ярко разрисованы нежными и округлыми лепестками, возбуждающие позы выглядели весьма откровенно. Все это смотрелось бы просто как вызывающие желание порнографические рисунки, если бы не сухопарая фигура мужчины – напряженные мышцы бедер, плотно сжатые ягодицы и крепкий торс, – свойственная танцору балета. Тела – лица отсутствовали – он изобразил крепкими и спокойными настолько, что они подавляли сексуальное возбуждение.

Этот образ явился в один миг – прошлой осенью, когда интуиция подсказывала, что он должен, чего бы это ему ни стоило, покончить с убийственным состоянием, длившемся около года, когда он почувствовал, как энергия, закручиваясь, начала потихоньку подниматься в нем из самого нутра. Однако он не мог предположить, насколько исключительным окажется этот образ. Все его предыдущие работы были выполнены в весьма реалистичной манере. Для него, с помощью трехмерной графики и документальных картин создававшего сцены повседневной жизни человека, истасканного и разодранного посткапиталистическим обществом, этот чувственный, просто чувственный образ казался чем-то чудовищным.

Эта идея могла и не прийти к нему. Если бы жена в тот воскресный вечер не попросила его помыть сына. Если бы после того, как он вынес его из ванной, обернув в огромное полотенце, он не увидел, как жена надевает на сына трусики, и не спросил: «Монгольское пятно до сих пор еще довольно большое. Когда же оно сойдет?» Если бы жена без всякого умысла не сказала: «Не знаю… Не помню точно, когда оно исчезает, но у Ёнхе, кажется, аж до двадцати лет оставалось». Если бы на его вопрос: «До двадцати?» – не последовало: «Да… Как и было сначала, размером с большой палец, голубое такое. В двадцать пятно еще оставалось и сейчас, может быть, все еще на своем месте». Именно в этот миг его потрясенное воображение нарисовало картину: из копчика женщины выходит, раскрываясь, голубой цветок. Монгольское пятно на ягодицах свояченицы и любовная сцена между мужчиной и женщиной, чьи тела сплошь разрисованы цветами, вдруг оказались соединены до невозможности точной и ясной причинно-следственной связью и отпечатались в его памяти.