Голем в Голливуде - Джесси Келлерман

Ашам не разделяет сомнений Каина в Божественном совершенстве, но и не довольствуется простым послушанием, которое исповедуют Авель и отец.

Семья разбита на пары.

Отец и Мать, Каин и Нава, Авель и Яффа.

И еще Ашам.

Нечетная, лишняя, злая шутка божества.

Сердитая кроха, в потоке крови она явилась последней вслед за Яффой. Мать так вспоминает о родах, будто заново претерпевает боль.

В тот миг я постигла свою кару.

О других детях она так не говорит, только об Ашам. Возникает вопрос, что тут кара – боль или дочь-последыш?

Смеркается. Обхватив колени, Ашам сидит под пологом рожкового дерева. Небо золотисто-пурпурно, но черная сажа ночи уже замазывает холм.

Авель гонит отару домой.

Его величественный силуэт все ближе. Красивый златокудрый брат-близнец чем-то похож на своих подопечных. Он никогда не повышает голос, но вовсе не слаб. Однажды нес сразу четырех ягнят, отбившихся от стада. Двух взял под мышки, двух других ухватил за шкирки, невзирая на возмущенное блеянье.

Авель щелкает языком и пристукивает посохом, через луг направляя отару к дому.

Впереди рыщет пес.

Ашам тихонько свистит, и он настораживает уши. Потом кидается к ней и, прорвавшись сквозь лиственный полог, облизывает ей лицо. Она прижимает палец к губам.

– Я знаю, что вы там.

Ашам улыбается.

– Оба, – говорит брат. – Я же слышу.

– Ничего ты не слышишь, – отзывается она.

Авель раскатисто смеется.

Ашам отпускает пса, тот пулей летит к хозяину и лижет ему руку. Она выбирается из-под веток.

– Как ты узнал, что это я?

– Я тебя знаю.

– Ты припозднился.

– А сама-то?

– Не хотелось идти домой. – Ашам вешает на плечо тяжелую флягу на лямке из кудели – изобретение Каина.

– Дай сюда. – В руках Авеля фляга кажется пустой.

Свет ушел, подкрадывается ночь, хищники и добыча ищут укрытие. Светляки вспыхивают и гаснут. Отара сама сбивается кучнее, пес облаивает всякую рохлю. Ашам делится дневными впечатлениями, показывает величину радужного жука, которого поймала утром.

– Не загибай, – говорит Авель.

– Ничего я не загибаю. – Ашам пихает брата.

– Воду мою разольешь.

– Ничего себе – твою?

– Ну вот, вся нога мокрая, – бурчит Авель.

– По-моему, это я набрала воду.

– А я несу.

– Никто тебя не просил.

Авель щелкает языком, точно приструнивая овцу.

– Отец сказал, скоро жертвоприношение, – говорит Ашам.

– Надобно возблагодарить Господню щедрость.

Братнина набожность прельщает ее либо раздражает – по настроению. Сейчас хочется дать ему хорошего тумака. Ведь знает, что отец назначил ей крайний срок.

Оба смолкают. Уже не впервые Ашам хочет, чтобы брат сам начал разговор. С ним беседовать – как по озерной глади скользить.

А с Каином – как головой в омут.

– Еще одна овца вот-вот оягнится, – говорит Авель.

– Подсобить?

– Если хочешь.

Сестры не понимают ее тяги к вспоможению в овечьих родах. Нава, питающая отвращение к физическому труду, ехидно ее подначивает.

Мужик в женском обличье. Это про тебя.

Но кутерьма в крови и слизи ее завораживает, и, пока братья меж собой не разобрались, иного материнства ей не светит – только с ягнятами обниматься.

– Хорошо бы ты сделала выбор, – говорит Авель.

– А если я выберу его?

– Тогда я попрошу передумать.

– Не жадничай, – говорит Ашам.

– Любовь – не жадность.

– Жадность, – возражает Ашам. – Еще какая. Самая жадная жадность.

Жертвенник устроен на вершине горы Раздумья, что в одном дне пути от долины.

Путешествие дается тяжко: с каждым шагом, с каждой вехой все ярче память о прошлых неудачах. Каин часто говорит, что они только зря переводят пищу. Мол, пора признать, что они молятся пустоте и выживут, лишь рассчитывая на собственные силы.

Кощунство ужасает всех, включая Наву. Одна Ашам видит в нем толику здравого смысла.

Она знает, каково это – полагаться на себя.

Из того же духа противоречия Каин, наперекор отцовым увещеваньям, соорудил деревянного мула. Собрав тучный урожай, свалил снопы к ногам Адама и возликовал:

Ты проклят. Не Господом – нехваткой воображения.

Ашам заметила, что вопреки суровым порицаньям Адам не преминул отведать от сыновнего урожая.

С восходом солнца тронулись в путь; ослабевшие от поста, к полудню еле передвигают ноги. Авель тащит подношение на плечах, свободной рукой поддерживает Яффу. Каин и Нава опираются на посохи. Задыхаясь от волнения, Ашам плетется последней, ветер треплет ее волосы. Для беспокойства есть веский повод. Поскольку братья все еще собачатся, отец объявил, что отдаст ее тому, чья жертва будет принята.

Поди знай, насколько серьезна его угроза. Он и прежде что-то подобное говорил. Однако Адам взбирается на гору рьяно (Ева следует тенью) – похоже, на сей раз все будет иначе.

Рядом пристраивается Каин.

– Гляди веселей, – шепчет он. – Что выйдет, на худой-то конец? Я. Считай, повезло. Я бы не шибко переживал. – Каин тычет ее под ребра и нахально подмигивает.

Ах, ей бы такое самонадеянное неверие.

Считается непреложной истиной, что Авель красив, а Каин умен. Однако все не так просто. Мнение, будто всякий наделен каким-нибудь талантом, будто неизбежно побеждает справедливость, грубо противоречит ее опыту. Да, на Авеля приятно посмотреть. Но можно и отвернуться, ибо всегда можно посмотреть снова, и он останется прежним.

Красота в несовершенстве.

В его развитии.

Со стороны, братья вроде как не соответствуют своим поприщам. Наверное, Авелю больше подошло бы землепашество, а Каину – маркие хлопоты с живностью. Ан нет, думает Ашам. Почти во всем овцы самодостаточны. Родят себе подобных. Готовеньких. И хозяин опекает их, не особо утруждаясь.

Землепашество – иное дело. Это рукопашный бой, бесконечные толки с несговорчивым партнером. Сражение с сорняками, битва с лопухами и чертополохом. Возня с непокорными саженцами, которые нужно выстроить шеренгами и заставить с каждым годом плодоносить обильнее. И Каин весьма преуспевает на этой грани улещенья и принуждения, мечты и замысла.

– Возьми. – Каин отдает ей посох. – Кажись, тебе не помешает.