Дальний Лог. Уральские рассказы - Наталья Викторовна Бакирова

подумала: две пятисотенных надо на тысячную обменять. Хорошо, чтоб купюры были одна к одной – новенькие, гладкие, голубые. Глядя на них, Апраксия Вячеславовна испытывала удовлетворение человека, который сделал свое будущее обеспеченным и надежным.

Татьяна убирала со стола.

– Посуду сама помоешь? Бежать пора, и так уж долго я с тобой сегодня.

– Беги, беги…

– Да вьюшку-то закрой, не забудь!

Проводив Татьяну, Апраксия взяла кочергу – пошурудить в печи. Поленья уже прогорели, огонь вспыхивал последними язычками среди черных углей с сероватым налетом пепла. Прогорели поленья…

Как быстро прогорели они.

Иркина свадьба

– Ирка, сосна!

– Сосна!

– Беги, Ирка!

Ирка оглянулась: ух ты! В сторону бросилась. Бегом, бегом! Да куда бегом – снег по пояс! Но она бежит, продирается – и долго так, главное. А потом шш-шух! – и все.

– Убило?

– Типун тебе на язык, убило! Верхушкой зацепило ее.

Ирка разлепила глаза. Ничего. Все сплошь белое. Словно фата лицо накрыла, ледяная только.

– Да снег-то уберите с лица у нее, че как пни выстроились?

Белынь. Фата. Ирка – невеста…

Первая невеста, которую видела Ирка в жизни, была Клавка – Матюшкиных дочь. Дружные Матюшкины были и похожие: что он решит, то и она. Как она поступит, так и он. «Муж и жена – одна сатана» – будто про них сказано. Так и звали – что вместе, что порознь их увидят: а-а, одна сатана пришла! Ну что, одна сатана, честным пирком да за свадебку?

А дочка-то негодная оказалась. Как увели молодых ночью на подклет, так и затихло все: зна-ает деревня! Ну и точно: с утра женихова родня приходит к Матюшкиным, рубахой чистой Клавкиной трясут, жених вино наливает, бокалы на тарелку ставит. Идет-идет к одной сатане-то: они, Василь Петрович да Марфа Ильинична, только руки протянули, выпить чтоб, а он – хрясь тарелку об пол! Вот прям с размаху! Вино лужей на полу разлилось – а осколков, а брызг! Ой, стыд какой! Стыд, позор! И песни запели. Да какие песни запели похабные! Ирку вместе с остальной ребятней из избы тут же вытолкали. Ну они, конечно, сразу под окна – подслушивать. Так и сидели под окнами, пока не замерзли – зима тоже была.

А ее, Клавку-то, с тех пор как подменили. Жених не выгнал, но в доме она потом хуже слуги была, глаз не смела поднять. Такой позор был! На всю жизнь позор!

Пришло время – и в пору вошла Ирка. Не сказать, что красавицей стала, да с лица все одно воды не пить, а вот что бойкая да из глаз прям огонь – это молодняк колхозный сразу подметил. От ухажеров отбою не было. И на танцы зовут, и гулять зовут, и домой провожают. А один – смех да и только! – записку написал!

– Че ты хохочешь, Ирка?

– Да вот, Зойка, парень пошел провожать, а языка-то нет!

– Как нет?

– Так записки пишет, говорить-то не умеет!

Вот Петро – тот умел говорить. Уж как умел-то! Да и вообще ласковый был, обходительный. Едет куда – всегда с гостинцем возвращается. Или яблоко, или грушу привезет. Без гостинцев никогда не бывал.

– Ирка… Ах ты, Ирка моя!

И целует-целует, а чуприна его ей щеку щекочет.

– Ну, Ирка! – Зойка утром хохочет-подмигивает. – Опять, что ли, с Петром до ста раз целовалась?

– Как ты знашь?

– А снег-то у ворот до земли протоптан!

Это если зимой. Зиму – ух, любила Ирка! За водой пойдешь – ведро в колодец валится, аж звенит! Белынь вокруг, свет, все дома в снегу утонули, а из каждой трубы дым валит, да так пахнет этот дым вкусно! Шаньги картофельные потом тоже пахли дымом этим. Шаньги пекли не как сейчас, махонькие, – а вот примерно с блюдце. Сметаной сверху мазали, а как из печи вынут – так еще и маслом сливочным сверху. Вкуснотища!

А весной да летом гулять ходили они с Петром к речке. Духнянка речка у них. Там, над речкой, скала-кликун. На ней сосна разлапистая, одна-одинешенька, крепкая такая, кряжистая. А кликун – эхо потому что. На Николу Летнего там судьбу кликали. Крикнешь: и слушаешь, что отзовется, – гадали так. Кто только не слышал чего… Зимой, на Святки, тоже гадали: валенки кидали через ограду. У них в деревне каждый двор забором тесовым огорожен, и ворота – высокущие! И все девчата в одном каком-нибудь дворе погадать собирались. Так вот Зойка-то, подружка, как зашвырнет свой валенок через забор! И мимо дома аккурат в это время мужик проезжал в кошевке. Валенок-то ему чуть не по голове пришелся. Ну, понятное дело, из кошевки вылез, во двор зашел. И валенок в руках держит.

– Это, – говорит, – чья обувка?

Ему и не отвечает никто, все от смеха киснут, одна за другую прячутся. Сам углядел, что у Зойки-то одна нога в галошу обута.

– Смотри, – говорит ей, – сватов зашлю.

И заслал. Он-то старый уже был – так за сына выдал ее.

Только это потом уж было, Ирка-то первая замуж вышла.

Так вот, скала-кликун, а на скале сосна, и вот под сосной они любили сидеть с Петром. Там трава сухая, колючая. И гвоздика цветет. Гвоздика горная, мелкая-мелкая, а дух от нее – на всю округу! Потом провожал ее до дому, и пока сто раз не поцелует – ни за что не уйдет. А остальное, известно, только после свадьбы. В их деревне парни спокойные были, не как в Мокрой. Там у каждой девки по ребенку, а то и по два. Ох и распутная деревня, Мокрая-то! А у них не так. Иркина мама, примерно, – корову она держала – накопит молока да поедет в город продавать. Бывает, и с ночевой оставалась. А дом-то пустой, так вот и приходили – девчонок приходило пять-шесть, парни тоже. Спали пара на пару, а никогда даже и не боялись, что парень пристанет к девчонке, что опозорит ее. Он берег ее, как глаза! – свою девчонку.

Петко с Иркой на полати тогда забирались. Ух, горячо на полатях, прямо рядом с печкой они! Да не уснуть рядом-то, какой уж сон. Петро особенно спать не мог. Все шептал:

– Отец как выздоровеет, мы поженимся с тобой. Или пусть хоть полегче станет ему… Ирка! Ирка моя!

Зимой колхоз тех девчат, кому шестнадцать исполнилось, на лесозаготовки в Мокрую отправлял. Все одно как служба была такая – два года подряд ездить на эти лесозаготовки. Вот Иркина очередь тут подошла. Другие девчонки боятся в Мокрую-то