Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский

– Позорище, – прошипела Оля, замахнувшись кулачком и тут же опустив руку, – ты что устроиу? Ты нормальный вообще?

Долгое молчание.

Такое долгое, что, если вытянуть его вдоль, как тянут нитку из клубка шерсти, можно было бы обмотать планету, а то и не раз.

Саратов нарочито хлопнул калиткой и пошел ночевать к старому приятелю. А Оля, оценив маневр, молча вошла в дом, погасила свет и отправилась в спальню.

Всё может человек. Добывать огонь и пищу, строить дома, создавать города, производить машины и самолеты, предсказывать погоду, лечить болезни, управлять космическим кораблем, покорять стихию, подниматься на ледники, развивать науку, изучать звезды, писать картины, учить детей, делать стрижки, выращивать цветы, побеждать на олимпиадах, играть в театре, снимать кино, плавать по морям и океанам, чинить часовые механизмы, проводить электричество, шить одежду, собирать налоги, охранять тюрьмы, спасать животных, придумывать рекламу, принимать роды – всё человек может, а вот открыто поговорить, когда это нужно, иногда не может.

Достижения цивилизации способны преодолеть то, что когда-то было немыслимо, а отдельно взятый человек не способен преодолеть себя. Телескопы вглядываются в невиданные дали, а человек не может посмотреть в глаза другому человеку.

Люди не боятся, казалось бы, ничего: покорять Арктику, ходить по канату между небоскребами; есть и те, у кого совсем нет страха – ни перед трибуналом, ни перед кармой. А где-то человек просто боится начать разговор.

О немота, сжимающая горло! Крепче любого цемента, она не дает ни единому нормальному словечку пробиться наружу. А если и дает, то словечки будут, скорее всего, обидными, озлобленными. Или оправдательными. Какими угодно, лишь бы не настоящими, правдивыми.

Что угодно, только бы не было мучительных разговоров, кому и что на самом деле не нравится. Что хотелось бы изменить. В чем стыдно, страшно или неловко признаться.

Говорят, драконов давно не существует. Но на самом деле над землей как висела, так и висит тень громадной трехголовой твари: одну ее голову зовут «стыдно», другую зовут «страшно» и третью – «как-то неловко». Вот дракон, что отравляет медленным ядом. Ломает, калечит человека.

Оля долго не могла уснуть. Снова и снова прокручивалась пленка: поездка в машине Калитеевского, корявая попытка вызвать ревность, которую в действительности и не нужно было вызывать – она уже давно заняла половину жилплощади их дома и изматывала Саратова постоянными домыслами и догадками.

Так прошел еще какой-то круг времени – в темноте не разглядеть, насколько сдвинулись стрелки часов.

Оля перевернулась с боку на бок. Вспомнила давнишнее письмо от мужа.

Уезжая по делам надолго, на несколько дней, Саратов прятал в доме небольшое послание для жены. Написанное от руки или распечатанное, письмо могло найтись, например, в банке с крупой.

В шкафу между полотенец. Под подушкой. Или вообще в кроссовках – но так, чтобы Оля заметила сложенную бумажку и не обула строчки мужа. Находила она конверты и в своей сумочке, что означало – Саратов торопился, не успел придумать место поинтереснее.

Больше всего в тайных записках Оле нравилось, что Саратов умел придумывать новые сцены, какие-то небывалые обстоятельства, сочинял что-то необычное. Иногда это могла быть целая зарисовка, где появляются он и она. Или письмо, написанное как будто бы другим человеком и другому адресату, но так, чтобы жена понимала, кому и от кого эти слова.

Письма хранились у Оли в тумбочке, с правой стороны кровати.

Она подняла руку, нащупала шнурок настенного светильника. Спальню осветило приятным желтым.

Нехотя развернулись листки:

Оливка!

Когда становится темно, когда никто не видит, оконные рамы живут тайной жизнью.

Они вылезают из окон, складываются в больших деревянных стрекоз со стеклянными крыльями и учатся летать, как знаменитая летчица Амелия Эрхарт.

Вот вернусь и расскажу тебе про Амелию Эрхарт.

А если ты сама знаешь, то тогда лучше ты мне расскажи, а я послушаю. Не просто послушаю, еще и другим передам! Скажу, что от тебя узнал.

Может, к тебе тогда с телевидения приедут люди. Будут просить: а нам, нам, нам расскажите, Оливка Саратова, про знаменитую летчицу Амелию Эрхарт.

Ты расскажешь. Люди с телевидения уедут. День пройдет, наступит вечер, за ним наступит ночь, и вот уже снова деревянные стрекозы летают, висят в воздухе, потом обратно складываются и врастают в окна.

За одним из таких окон ты лежишь тихонько в темноте, а темнота лежит рядом.

Я скоро вернусь, и темнота подвинется.

Мои пальцы побегут во все стороны по твоей тонкой спине, от пояснички к лопаткам и выше.

Потом так же, но ниже.

Хочу смотреть на тебя.

Оля!

Я тебе не говорил? Я прочитал на работе книжку, называется «Как правильно целовать пальчики на ногах любимой женщины». Вот такенный талмуд!

Слава богу, теперь я не какой-то неуч, не дубина, а человек знающий.

Твой мизинчик на ноге я целую как найти после праздника кружочек от хлопушки. Представь: праздник давно прошел, а потом цветной кружочек нашелся. Где-нибудь, знаешь, под ковриком. Приятное чувство.

Твой безымянный я целую как задувать свечку.

Средний я целую как солнце садится за сосновый лес.

Второй (Оля, а на ноге есть указательный палец?) я целую как смотреть на тебя, когда ты примеряешь маленькое голубое белье.

С большим пальчиком всё понятно! Его целую в август.

Предлагаю перейти от теории к практике немедленно.

Твой читатель и почитатель,

Вольдемар S

О-о-оо! Хочу рассказать тебе кое-какую историю.

Слышал, что на железной дороге за городком есть особенное место. Когда поезд проезжает там, он гладит свои бока об папоротник, который цветет только в первые ночи августа и только в двух местах. О первом месте мне ничего не известно. Второе место живет в глазах машиниста.

У машиниста есть чай гранатового цвета. В стакане звенит ложечка. На тихих отрезках пути в стакане с чаем отражается луна. Ее можно отхлебнуть.

А тебя вообще можно съесть, но я держусь. Потому что это на Новый год!

«Вот тебе и Новый год. Куда всё это делось?» – вздохнула Оля, отложив письма в сторону.

Глаза закрылись, а когда открылись, в спальне вовсю светилось утро.

Саратов еще не вернулся.

Дочка ушла в школу.

Две чашки кофе и дурные мысли быстро сотворили тревогу. С Олей так бывало после ссор с мужем. Ругались они обычно молчаливо, со взаимным игнором. Саратов в такие моменты ненавидел жену за то, что она может, вопреки всем уговорам, кричать на дочку, а с ним, когда очевидно нужно «выпустить пар», не может и, наверное, не хочет начать разговор.

Кофейная тревога